— Немножко не так, — ответил я, болтаясь в ее руках, точно тряпичная игрушка. — Дом не совсем будет полон. Не до краев. Придут Феликс и Яша.

— А Зоя? Почему же сегодня ваш хор решил обойтись без ее восхитительного сопрано?

— О, у нее сегодня очень важные дела. У нее мама варит варенье.

— Что ж, пожалуй, и Феликса с Яшей достаточно. Вы и втроем перевернете все вверх дном. Да уж ладно, изолируюсь в маленькой комнате. Большой, надеюсь, вам хватит? — произнесла бабушка, с такой силой теребя мыльными пальцами мои уши, точно не сама же мыла их в прошлое воскресенье.

— Не, не угадала. Нам и маленькая нужна, — возразил я и быстро добавил, опережая бабушку: — И кухня тоже! Там у нас Яшинезия.

Иначе бы она сказала: «Такой, видать, у нас, бедных женщин, удел — весь век сидеть на кухне». И уж тогда бы у меня не повернулся язык, чтобы выпроводить ее и оттуда.

— Вот оно что: опять война! — испугалась бабушка. — Вы же в прошлое воскресенье заключили мир? Займитесь-ка лучше чем-нибудь серьезным. Послушайте серьезную музыку или вбейте, скажем, в стенку гвоздь.

— Бабушка, зачем тебе гвоздь? У нас уже все висит!

— Это не важно. Главное, заняться взрослым делом. Пора бы вам потихоньку взрослеть.

— Вот когда станем взрослыми, вот тогда… — завопил было я, выплевывая мыльную пену, потому что бабушка в это время терла мое лицо.

Но тут она сунула мою голову под кран. Потоки холодной воды хлынули мне в уши и в рот.

Во время завтрака я сказал будто между прочим:

— Еще несколько месяцев, и наступит зима. Будет холодно-холодно. И почему бы тебе, бабушка, не связать любимому внуку шерстяные носки?

Бабушка поставила чашку с чаем на стол, удивленно подняла брови.

— Господи, что случилось с любимым внуком? — спросила она. — Обычно измаешься, пока оденешь его. Он готов бегать по улице голым в самый лютый мороз. И вдруг им овладело беспокойство: как бы на зиму не остаться без носков. А до зимы еще, считай, семь месяцев.

— Взрослею, бабушка, взрослею, — сказал я, притворно вздохнув. — Уже становлюсь солидным. А взрослые что делают? Готовят сани летом.

— Ах вот как! — усмехнулась бабушка. — Тогда это похвально. Тогда я тебе доложу, чтобы ты знал свое хозяйство. В общем, так: есть у тебя белые шерстяные носки, вязаные. Есть черные, тоже шерстяные, зимой тебе связала. Еще одни черные, родители прислали. Толстые, в таких на Севере, наверное, без валенок ходят…

— Бабушка, подожди! — перебил я в отчаянии. — Чем больше, тем лучше. Свяжи еще одни! Я понимаю: тебе неохота. Но мы создадим тебе такие условия, что тебе ничего не останется, как сидеть и вязать. Мы посадим тебя в кресло в углу и попросим не ходить по комнате. Думаешь, нам играть охота? Ни капельки! Мы только для тебя. Чтобы ты спокойно вязала!

— Ах вот ты к чему! Ты опять со своей войной? — И бабушка покачала головой осуждающе. — Но, видно, ты так и не отстанешь. Ладно, шут с вами.

И добавила что-то об избалованных детях, которых оставляют молодые родители на руках у старых людей.

Но последнее не имело для меня значения. Мне приходилось слышать это десятки раз. Да и имело оно отношение не ко мне, а к родителям. А родителей, если уж на то пошло, вынудили жить на Севере очень важные дела.

Словом, я так и подпрыгнул на стуле от радости и, чтобы доставить бабушке ответную радость, чтобы ей не так уж тяжело было переживать свою уступку, съел всю порцию манной каши.

Мне не терпелось начать поскорее игру. Я готов был позвонить главам враждебных государств, не дожидаясь условленного часа, и бросить им в лицо ответ, полный национальной гордости и презрения. Но не подобало могущественной державе суетиться, торопить события. Ей положено солидное место в истории, и она займет его, не мельтеша, степенно дождавшись своего часа. Поэтому я крепился изо всех сил.

А у братьев запасы терпения уже подошли к концу. Я еще не допил свой чай, как в прихожей зазвонил телефон и бабушка позвала меня.

— Иди, — сказала она. — Тебе Юлий Цезарь звонит. Или кем он там еще у вас.

Я бросился к телефону и услышал голос Феликса.

— Здорово, — начал он. — Ну как ты там?

— Здорово, — ответил я. — Я ничего.

Феликс замолчал, ждал, что я скажу. Он был очень гордым и надеялся, что у моего государства самолюбия меньше, чем у Феликсании и Яшинезии, и что оно раньше срока заведет разговор о войне. Я понял, что он от меня хочет, и не ответил ни слова, решив соблюдать сегодня чувство достоинства, как никогда.

Мы молчали, наверное, десять минут, и все это время наши самолюбия боролись между собой. Я слышал в трубке прерывистое дыхание Феликса, а до него, конечно, доносилось мое.

— Вы что там? Уснули? — спросила бабушка, выглянув из комнаты.

— Так что тебе нужно? — спросил я, полагая, что такой вопрос не будет уступкой с моей стороны.

— Мне-то? Да мне ничего не нужно. Я просто так. — И Феликс даже прикинулся обиженным — Что? Нельзя позвонить, да? — спросил он.

— Нет, почему же, звони сколько хочешь. Я даже рад, — ответил я вполне дипломатическим тоном.

— Правда? — обрадовался Феликс, вообразив, что я сдался и готов пойти на попятную и дать ответ (отрицательный, конечно!) раньше срока.

Не успел я вернуться к столу, как опять зазвонил телефон.

Бабушка заглянула на кухню, где мы обычно ели, и проворчала:

— Еще один Суворов выискался. Ступай уж, поговори.

На этот раз звонил Яша.

— Вася! Привет! — заорал он во весь голос.

— Привет, — осторожно ответил я. И Яша вдруг замолчал, точно исчез куда-то. Я даже подумал, что сломался телефон, и хотел было положить трубку, как вдруг опять в мое ухо ворвался пронзительный Яшин голос.

— Ну? — спросил Яша.

— Что — ну?

— Ты же что-то хотел мне сказать, — смело солгал Яша.

— Я? Хотел? С чего ты это взял? Я думал, что ты мне хочешь сказать что-то.

— А мне показалось, — произнес Яша разочарованно.

— Яша, я же не привидение. Я показаться не могу.

— Понимаешь… — И Яша начал неумело выпутываться. — Понимаешь, кто-то нам утром звонил, но было плохо слышно, и я подумал, что это ты.

— Яш, я не звонил. Честное слово, — сообщил я безжалостно.

— А-а, — протянул Яша уныло и, пробормотав что-то невразумительное, положил трубку.

Почти целый час братья ничем не напоминали о себе. Они были обескуражены своей неудачей. Потом ко мне прибежала Зоя.

— А как же варенье? — спросил я, удивившись тому, что она в эти минуты не дежурит у себя на кухне.

— Еще не начали варить, — вздохнула Зоя и с некоторым разочарованием откусила от бутерброда со старым джемом. — Поэтому вот решила зайти посмотреть, как живешь, — сказала она.

Я понял, что ее подослали Феликс и Яша, и ждал, когда она начнет разводить дипломатию. Но Зое была чужда всякая дипломатия.

— Что зря тратишь время? Послал бы им ответ, и все, — сказала она напрямик. — И я бы поиграть успела пока. Пока мама еще чистит ягоды. — Тут она вздохнула опять. — Я бы была на твоей стороне. Ты бы дал мне солдатиков взвод?

— Зой, я дам тебе целый батальон! — закричал я. — Но не могу раньше времени. Гордость мешает!

— Значит, тебе гордость дороже, — задумчиво промолвила Зоя. — Ну ладно, может быть, я их уговорю, может быть, первыми уступят они, — сказала она и направилась к дверям.

— А они и совсем ни в какую. Разве ты не понимаешь, что маленьким странам еще тяжелей уступать. Может, у них, кроме самолюбия, больше ничего нет! — сказал я, дивясь, как это всезнающая девочка не учла такую важную вещь.

— Тогда я буду сражаться на их стороне, — объявила Зоя и, вскинув воинственно голову, вышла за дверь.

«Ну и пусть все нападают на мою бедную Васьляндию. Пусть их будет много, а мы одни одинешеньки», — сказал я себе с горечью, забыв совершенно про военное могущество Васьляндии.

А превосходство моей армии объяснялось самой простой причиной: я умел рисовать, а у братьев не выходила даже обычная ровная линия. Перо и кисточка у них в руках выводили нечто безобразно кривое, зябко дрожащее. Будто спотыкаясь через каждый миллиметр, даже на самой гладкой бумаге.