Ночные звонки в последние годы стали редкостью. Но в этот вечер Ольга Ивановна поглядывала на телефон с тревогой. На работе и в магазине, куда она ходила в обеденный перерыв, замучили вопросами: «Нашли? Так кто же это?» Она отвечала: «Знаю не больше вашего», хотя знала больше. Генрих сам формировал оперативные группы, по телефону сегодня утром сказал: «Кроме дружинников и наших, в седьмую группу включите меня, Павлова, Зубовича и Гронского». Гронский работал в милиции шофером на «Волге», и Ольга Ивановна поняла, что, если эта машина появится под окном ночью, значит, надо будет сдержать себя и не расспрашивать мужа, куда он, когда вернется.

— Сто лет мы живем с тобой, — сказала она ему в то утро, — и все сто лет ты морочишь мне голову своей работой. Я никогда не знаю, когда тебе грозит опасность. Это разве правильно?

Обычно он отделывался шуточками, но тут сказал серьезно:

— Это правильно.

Стоял в дверях, большой, добродушный, в кудрявой шапке темно-русых волос. За четверть века, что они вместе, не полысел, не состарился, только вес удвоил, как сам говорит, раздобрел. Потом она вспомнит его именно таким, стоящим в дверях: «Он никогда так долго не стоял передо мной, уходя на работу. Это он хотел, чтобы я на него в последний раз насмотрелась».

Но это было не в последний раз. Вечером он был дома.

— Задали нам эти подонки работу. Пришлось связываться с соседними районами. След может уйти в самую неожиданную сторону.

— Что-нибудь о них известно?

— Известно. От Вовки ничего не было?

Она протянула ему письмо от сына.

Он лег спать рано. Уже в постели сказал:

— Ты, главное, не волнуйся. Совершенно необоснованное волнение.

Она не могла не волноваться.

— Зачем ты включил себя в группу? Начальник в отпуске. Ты его замещаешь. Ты не имеешь права собой рисковать!

— А у всех остальных есть такое право?

— Не знаю. Все говорят, что это особенные преступники.

— На базаре говорят?

— Там тоже.

Очень у него странное было отношение к базару. С детства любил это торговое сборище. В магазин пойдет, а окажется на базаре. Обожал покупать, приценяться. И вместе с тем какое-то высокомерие: если слух какой или сплетня, то непременно: «На базаре слыхала?»

— Спи, — сказала она ему, — на базаре говорят, что быть твоей женой — это все равно, что стоять на посту под ружьем без всякой надежды, что кто-нибудь сменит.

Он уснул. Она на кухне мыла посуду и вспоминала те дни, когда он еще не был ее мужем. В этом, наверное, как ей потом покажется, тоже был какой-то знак, но она тогда не догадывалась. Вспомнилось, как в новогоднюю ночь, погуляв по городу, они пошли к ней домой. Мать с обидой выслушала Генриха и сказала:

— Геночка, ведь Оле всего восемнадцать.

— И мне восемнадцать.

— Вы еще такие молодые.

— Когда-нибудь я состарюсь, — сказал матери Генка, — я буду старый, а Ольга будет всегда молодая, как вы.

Мать улыбнулась и погрозила ему пальцем:

— Ох, Гена, кому хочешь сердце растопишь...

Он спал и не слыхал телефонного звонка, который раздался в половине двенадцатого ночи. Ольга Ивановна положила ему ладонь на лоб:

— Гена...

Он вскочил, сказал в трубку одно слово:

— Иду.

...Машина шла по шоссе. Ехали молча. Недалеко от деревни Вилюши на обочине дороги вдруг показалась фигура мужчины. Гронский нажал на тормоза. Дверцы машины открылись. Зубрович и Павлов вышли. «Он», — шепнул Павлов. Они схватили мужчину и втолкнули в машину. Через несколько секунд у машины в темнота возникла вторая фигура. Гронский включил фары. На шоссе стоял парень в очках. Снял очки, метнулся в сторону, но Гронский и майор Беломестных настигли его.

— Держись! — крикнул Генрих Григорьевич Гронскому, заметив, что парень в прыжке схватился за его плечо.

И в эту минуту он увидел в руках очкастого пистолет, которым тот наотмашь ударил Гронского. Секунда, и руки бандита были схвачены. Майор Беломестных прижал преступника. Но резкий рывок вниз, и бандит освобождается, поднимает руку с пистолетом. Выстрел в упор. Затем восемь выстрелов, которыми он прикрывается, убегая.

Схватка продолжалась четыре минуты.

Шесть часов утра. Ольга Ивановна снимает трубку.

— Можно Виталия?

К телефону подходит старший сын Беломестных.

— Виталий, будьте мужественны. Ваш отец погиб.

...Их было четверо. Верней, сначала двое, потом стало четверо. Двое — Юрий Коляда и Павел Степанов — считали себя друзьями. Виделись часто, выпивали, фланировали по городу. Никаких других примет у той дружбы не было. Была заповедь: если в драку ввяжемся, друг друга выручать. Если в милицию попадем, молчать и друг друга не заваливать. Заповедь не выполнялась. Не раз встречались с работниками милиции, раскаивались, выгораживая каждый себя, спихивали вину один на другого. Обходилось. Отцы спешили на помощь, выручали. Особенно это ловко получалось у отца Коляды. У отца Степанова похуже, но чистосердечней: «Я, товарищи, виноват, а не сын. Я алкоголик, последний человек, бью его по пьянке, унижаю. От этого он на невинных людей кидается. Даю такое слово: если он еще раз что-нибудь нарушит, наказывайте нас двоих. Как я есть коренная причина его несчастий». Действовало. Но, когда Юрий Коляда учинил драку на молодежном вечере в железнодорожном клубе и получил два года за злостное хулиганство, в действие были пущены более сильные средства. Отец разжалобил коллектив ремонтных мастерских, в котором работал Юрий, и там взяли хулигана на поруки. Павел Степанов тоже предстал перед судом. За дебош в вино-водочном отделе магазина его приговорили к лишению свободы на год. У него в ту пору такого сердобольного коллектива, как у Коляды, за спиной не было, и он свой год должен был отбывать на принудительных работах. Дружки не расстались, разве только виделись теперь пореже.

Испуг наказания прошел. Работа всегда для них была принудиловкой, так что особенных перемен в их жизни не произошло.