- Неси, - разрешил тот, почесывая за ушами фыркающую кошку, - мне нравится.

- Я хотела сказать, - поправилась Ворона, искрящимся взглядом окидывая адский зверинец, - что они – не программы, а… художественные произведения. Ты прямо новое искусство изобрел.

Лаунхоффер пожал плечами и улыбнулся, глядя на нее с нескрываемым удовольствием.

- Ну что ты, что ты, - добродушно проворчала Алиса, глядя на впавшего в отчаяние добермана. – Иди ко мне, а? Не обижайся, я же ничего плохого…

Тот вмиг, изогнувшись, вскочил на лапы, в один прыжок оказался рядом с ней и потянул морду к тонким розовым пальцам. Ворона потрепала торчащие уши; хвост пса ходил туда-сюда с необыкновенной скоростью. Алиса рассеянно улыбнулась, а потом лицо ее переменилось внезапно, в глазах запрыгали огоньки: ей пришла какая-то мысль.

- Эрик, - озорно спросила она, наклонившись вперед, - а ты можешь сделать… для меня… дракончика?

- Я для тебя все могу, - ответил он чуть серьезнее, чем следовало бы здесь, в пересмешливом, ни к чему не обязывающем разговоре – и собеседница озадаченно заморгала, тряхнула волосами в немом вопросе. Точно зачарованная, она следила за тем, как Лаунхоффер нарочито медленно снимает часы, поддергивает рукав, открывая широкое запястье, поросшее сухим волосом, и с хрустом разминает пальцы. Одна из немногих, кто способен был увидеть происходящее, Ворона видела, и бесцветные глаза ее делались все шире и шире.

- А-ах!.. – восторженно, с замиранием сердца выдохнула она, когда Эрик, по-прежнему улыбаясь, резко отвел руку в сторону.

«А я бы не прочь побыть на месте собаки Ящера», - ернически подумал Даниль; потом ему пришло в голову, что Ящер, пожалуй, и сам не прочь сейчас побыть на месте своей собаки.

Потом он страшно смутился и испугался. Попадая куда-то через совмещение точек, физически невозможно предупредить о своем появлении, поначалу и Сергиевский, и Аня выходили с той стороны двери, намеренные честно стучать – но скоро Эрику Юрьевичу это надоело, и он велел аспирантам являться прямо в лабораторию, дабы не терять времени на глупые церемонии. Прежде Даниль никогда не заставал его врасплох, за чем-нибудь… настолько личным.

- Здрассте… - ошалело выдохнул он, не в силах решить – то ли переместиться за дверь, то ли сделать вид, что ничего особенного не случилось.

Ящер опустил руку на подлокотник кресла, перевел на Даниля горящий мрачным пламенем взор, и аспирант почувствовал себя ужином.

Пес Лаунхоффера осторожно убрал башку из-под вороньей руки, нырнул под стол и там сгинул как призрак, кошка последовала за ним, а ворон, захлопав крыльями, растворился где-то под потолком. Алиса Викторовна спрыгнула со стола, озираясь почти испуганно, и пролепетала:

- Здравствуй, Данечка.

«Надо же, - глупо подумал аспирант, - и когда цветы вырасти успели? А, да, это он для Вороны…» Цветы на стенах и потолке лаборатории медленно гасли, плети плюща растворялись, становясь тенями.

- Вот беда-то, - виновато покачала головой Воронецкая. – Пришла и забыла, зачем пришла, а ведь дело какое-то было… ладно, я тогда пойду, вспоминать буду.

Эрдманн, явившаяся следом за Сергиевским, конечно, увидела шлейф ауры, который Алиса забыла за собой стереть; лицо ее стало предельно спокойным и безразличным.

Шаман ждал Сергиевского на перроне.

Он был тихий, неприметный парень с мышиного цвета волосами и типично славянским, нерезко прочерченным лицом; где-нибудь в провинции таких нашлось бы двенадцать на дюжину, в столице – поменьше, но и здесь шаман выглядел обычнейшим из обычных. Ксе едва поднял на Даниля глаза, вновь уставился на собственные ботинки и сказал:

- Если вы не против, мы с вами до Волоколамска на электричке поедем. Там живут стфари.

Говорил он без спешки, и Даниль только задним числом понял, что перебил его, возразив:

- Мне не нужны стфари как таковые, мне нужна конкретная территория.

Ксе терпеливо кивнул.

- Мои знакомые, стфари, собираются ехать туда и готовы нас подвезти. На машине получится удобнее и быстрее.

- А, - сказал аспирант. – Конечно.

В эту минуту он как никогда искренне посочувствовал Аннаэр, мучившейся из-за матери. Удобнее и быстрее всего было бы просто сигануть к этим тверским колхозам через совмещение точек; по-детски обидно становилось от мысли, что и тихого шамана, и неожиданно обнаружившихся его приятелей-стфари Даниль с легкостью мог прихватить с собой, хоть вместе с машиной, и – не мог. Сергиевский не знал, кто и зачем изобрел негласный закон, но даже Лаунхоффер летал на конференции самолетами; впрочем, ему-то в бизнес-классе, наверно, никто не мешал работать. «Мало ли вещей, которые может делать один из десяти тысяч? – уныло подумал аспирант. – Чего скрывать-то? Ладно, будем считать, что это новые впечатления, экстрим такой». Он окинул взглядом металлические крыши, ряды рельс, зеленые тулова электричек, толпу людей, одетых бедно и неряшливо – направление было дачное, большая их часть ехала копаться в земле…

Подошел поезд.

Лесная осень летела за окнами. Глаз нельзя было оторвать от мутного заплеванного стекла, за которым светились багрянец и золото; гасла светлая зелень листвы, за ней проступали еловый холод и скупая чернь обнажившихся веток. Чаща наплывала, почти задевая быстрый вагон, отступала, раскидываясь убранным полем с гребешками леса вдали, близилась снова. Тонущие в кустарнике полустанки, дряхлые деревеньки и новенькие поселки, горящие краснотой кирпича, фонари переездов и многоэтажки, точно ракеты взлетающие из леса, высокие мосты над обмелевшими реками… Даниль даже в городе нечасто выбирался на прогулку, слишком пристрастившись к перемещениям через тонкий план; летом в южные города и то он ходил через точки – в курортной сутолоке все равно никто не следил, каким именно образом добрался к морю очередной отдыхающий. Когда-то прежде он уже садился на поезд, но было это в незапамятной древности, в раннем детстве, и помнились из тех времен только подвыпивший отец, обозленная мать и курица, завернутая в фольгу.

Даниль забыл, что такое дорога.

Она явилась и взяла его в плен.

Сергиевский и взгляда не кинул на дремавшего рядом Ксе – жадно, как ребенок, он всматривался в заоконный пейзаж. Уже и дощатые сиденья казались удобными, и не раздражали дачники в раритетных штанах с оттянутыми коленками, и саженцы их, лопаты и грабли стали милы и смешны. Внезапным озарением Даниль понял, чего был лишен: один из десяти тысяч, он не знал этого странного состояния, пребывания между двумя точками, не здесь и не там, когда изменяется восприятие времени, и отступают тяжелые мысли, не поспевающие за ходом электропоезда.

- Нам выходить, - это было единственное, что Ксе сказал за время пути. Даниль с сожалением поднялся, последний раз глянул на мир сквозь немытое стекло и помял ладонью затекшую шею.

Холодный ветер, пахнущий мазутом и опавшей листвой, умыл его на платформе; метрах в двухстах поднимался старый вокзал, вперед и назад уходили бесконечные рельсы, а все остальное было – листва и ветви.

Ксе звонил своим стфари, а Даниль озирался, запрокинув голову, и думал, что вид у него, должно быть, преглупый, но ему это даже нравится.

- Пойдемте, - донесся глуховатый голос шамана. Сергиевский шагнул, не глядя; интуиция подсказала ему направление, а вслед за этим тотчас бросилось в глаза, что Ксе смотрит на старенькую синюю «Ниву», припаркованную под раскидистым деревом. «Ох и развалюха…» - лениво определил аспирант; громадные не по-городски деревья, почти укрывшие привокзальную площадь, все еще представлялись ему интересней людей… Даниль вернулся к реальности как раз тогда, когда она вознамерилась подкинуть ему сюрприз.

Рядом с машиной стояли два бога.

- Твою мать! – прошипел Ксе, быстрым шагом направляясь к ним.

«Опаньки, - только и подумал Сергиевский. – А парень-то непрост…»