Однажды, когда я была уже в четвертом классе, классная руководительница Анна Петровна «по секрету» объявила нам, что в субботу день рождения начальницы нашей гимназии Марии Густавовны Брюхоненко, будет концерт. «Пусть лучшие из вас что-нибудь изобразят на этом концерте», — торжественно заключила свою речь Анна Петровна. Класс единодушно выдвинул кандидатуру Шуры Вахниной, умеющей лихо плясать матросский, и Наташку (это меня), которая может играть на рояле и читать стихи.
В тот же день после уроков я отправилась в нотный магазин Юргенсона на Неглинной улице и в букинистическом отделе обнаружила голубую обложку, на которой было крупно написано: «Евгений Вильбушевич. Стихи К. Бальмонта. Мелодекламации». В кармане у меня как раз позвякивали тридцать копеек, предназначенные, правда, совсем для другого, но слово «мелодекламация» было для меня новым, а все новое неизменно притягивало внимание.
Прибежав домой, я немедленно занялась разучиванием несложной музыки аккомпанемента, а стихи о красных и белых розах выучить было совсем не трудно и, главное, очень интересно. Играть на рояле и читать стихи одновременно! До чего здорово!
Подготовка к концерту шла горячо и бестолково, никаких репетиций назначено не было. И вот наступил торжественный день. В переполненном зале в самой середине первого ряда восседала именинница Мария Густавовна, в синем платье с высоким воротником и с золотыми часами на толстой цепочке, заткнутыми за пояс. Ее окружали парадно одетые учителя. Гимназистки всех классов еле умещались по трое, а то и по четверо на двух сдвинутых стульях. Несколько мальчишек из Нечаевской гимназии толпилось у дверей. Концерт начался.
Когда дошла очередь до меня, я ликовала: мелодекламация — сюрприз! Подняла крышку рояля, откинула две косицы назад, чтобы не мешали, поудобнее устроилась за роялем, и хотя зал продолжал шуметь при моем появлении, радость впервые исполнять мелодекламацию сделала мой голос еще более звучным. И я начала:
«В моем саду мерцают розы белые,
Мерцают розы белые и красные,
В моей душе дрожат мечты несмелые,
Стыдливые, но страстные…»
Стало как-то сразу удивительно тихо; еще с большим вдохновением я продолжала:
«Тебя я видел только раз, любимая,
Но только раз мечта с мечтой встречается,
В моей душе любовь непобедимая
Горит и не кончается…»
Зловещую тишину прорезал шепот веселой двоечницы Тани Митрофановой: «Ай-да Сацка!» Но я была вся во власти стихов и музыки:
«Лицо твое я вижу побледневшее,
Волну волос, как пряди снов согласные,
В глазах твоих признанье потемневшее
И губы, губы красные…»
Учитель физики предостерегающе кашлянул. «Простудился, — подумала я, — еще недослышит», и в заключительной фразе удвоила выразительность:
«С тобой познал я только раз, любимая,
То яркое, что счастьем называется, -
О тень моя, бесплотная, но зримая,
Любовь не забывается».
— Она у нас такая отчаянная, — довольно громко шепнула всегда гордая моими успехами Вера Нестеренко, и я закончила ликующе:
«Моя любовь — пьяна, как гроздья спелые,
В моей душе — звучат призывы страстные,
В моем саду — сверкают розы белые
И ярко, ярко-красные…»
Боже! Какая овация была мне устроена! Орали, хлопали, топали ногами, требовали: «Сацка, еще!» Но в первом ряду сидели с каменным лицом, угрожающе сцепленными пальцами начальница и, словно мраморные статуи, окружавшие ее педагоги.
Я сошла со сцены растерянная и, хотя девчонки бросились обнимать и целовать меня, поняла, что произошло нечто неожиданное, страшное. Оттолкнув локтями целовавших меня поклонниц, руководительница нашего класса Анна Петровна схватила меня за плечи и трясла так, будто на мне росли спелые яблоки. Ее глаза выкатились, щеки пылали, голос звучал хрипло, точно она подавилась рыбьей костью: «Так подвести! И это в то время, когда Мария Густавовна тебе…»
«Сейчас скажет, что меня учат на стипендию», — с ужасом подумала я, бочком протиснулась к выходу и исчезла во тьме Столового переулка.
Бежала, не соображая куда, а в голове, как чертово колесо, вертелись строчки Ф. Сологуба:
«Качает черт качели мохнатою рукой…»
И неотвязное: «Неужели лишат стипендии?!… Я же не хотела сделать ничего гадкого, почему вдруг такой скандал?!» Ответ пришел из лужи около фонаря на Большой Никитской: двенадцатилетняя девчонка с растрепанными косицами… Наверное, про любовь в четвертом классе… нельзя?… Почему же я не посоветовалась с мамой, вдруг она заплачет, скажет про стипендию…
Перебежав улицу, я неожиданно очутилась во дворике, окружавшем церковь (почему-то я считала, что это церковь Петра и Павла), и, споткнувшись о скамейку за оградой, уселась на нее. Почему-то все время казалось, что кто-то бежал за мной? Моя тень?
И вдруг эта тень заговорила тихим, очень красивым голосом:
— Зачем же вы убежали, удивительная девочка? Ведь все вам «бис» кричали.
Оглянулась. Рядом стоял красивый мальчик в гимназической фуражке, — с высоким лбом и лучистыми глазами.
— Я думала, что здесь, кроме меня, Петра и Павла, никого нет, а вы…
Он ответил с доброй улыбкой:
— А я и есть Павел. Мой друг Федя рассказывал мне, у Брюхоненко учится удивительная девочка. А познакомились нечаянно.
Он протянул мне руку.
— Нечаевец я — Массальский Павел.
Теперь мой новый знакомый на другом конце скамейки и декламирует нараспев:
— «Мерцают розы белые…» Красота! Вы, значит, и на рояле играть умеете?
— У меня папа — композитор, мама — певица, я бы не могла без музыки.
— У вас и голос, как музыка.
— Это вы для утешения. Я сегодня провалилась.
— Не провалились — над всеми вознеслись. Кстати, эта церковь называется Большое Вознесение.
Мне стало смешно.
— Что это вы как-то по-церковному разговариваете? «Вознеслась!»
Павел спросил вдруг таинственно:
— А правда, что вы самого Станиславского видели?
— Да, — ответила я просто.
В глазах его мелькнул какой-то странный огонек, точно я нечаянно коснулась чего-то заветного, что он бережет только для самого себя.
— Дома ждут, — сказал он отрывисто и ушел, скорее, даже убежал в темноту, а я пошла домой на Пресню. Но улыбалась.
А мама, как и этот красивый мальчик, ничуть на меня не рассердилась. Я даже еще раз ей исполнила злополучную мелодекламацию, а во сне видела сад, где среди роз стоит «нечаянный мальчик»… мерцают розы белые…
Среди наших учителей гимназии было много интересных, даже талантливых. Учиться я любила всему, и меня, несмотря на озорство, в гимназии любили и девочки и почти все учителя. Почти. Как ни странно, ходить на уроки пения было для меня мучением. Музыка от самого рождения заняла драгоценное место в сердце, а Михаил Акимович Слонов почти весь урок заставлял нас петь молитвы с очень однообразным мотивом. Зачем? Ведь занятия в учебных заведениях в те времена обязательно начинались коллективной молитвой, а тут приходишь на урок музыки, хочешь узнать, услышать что-то новое, и снова на двух нотах в унисон с учителем поешь все то же самое. После каждого урока пения злилась и на себя и на него: за обиду родным клавишам. После одного такого урока шла домой вся взъерошенная, «шерсть дыбом». Иду по Скатертному переулку, навстречу мне — красивый гимназист. Фуражку гимназическую вздыбил, чтобы еще выше казаться, а мне уже девочки сказали, что он на год меня младше и, кажется, «рода княжьего».
