Если это срабатывало с пятью самолетами, пусть даже такое короткое время, оно должно все лето срабатывать и с двумя. Нам, собственно, и не нужно по шестьдесят на брата. Все, что нам действительно нужно, – это топливо, масло да по доллару в день на питание. Так мы могли бы продержаться все лето.

Холодное красное топливо уже лилось в бак биплана, когда приземлился Пол. Он заглушил мотор, катясь вниз по склону, и последнюю сотню футов проехал с замершим винтом. За шумом льющегося в бак из патрубка топлива я слышал, как его колеса шуршат по гравию, окаймлявшему заправку и служебное помещение.

Он помедлил секунду в кабине, потом не спеша выбрался из самолета.

– Слушай, ты из меня все потроха вытряс этими своими разворотами. Не делай больше таких крутых разворотов, а? У меня ведь нет такого летного опыта за плечами, как у тебя.

– Да я лишь старался, чтобы все выглядело по-настоящему, Пол. Ты же не хотел бы, чтобы все смотрелось слишком легко, верно? Как только ты скажешь, мы можем привязать шашку к твоему самолету.

С шоссе к нам свернул велосипед, – два велосипеда, несущихся во весь дух. Они юзом затормозили, размазав траву задними колесами. Мальчишкам было лет по одиннадцать-двенадцать, и после своего сумбурного появления они не произнесли ни слова. Они просто стояли, во все глаза глядя на самолеты и на нас, и опять на самолеты.

– Полетать охота? – спросил их Стью, приступая к обязанностям Продавца Полетов. В пятисамолетном цирке у нас был свой зазывала в соломенной шляпе, с бамбуковой тростью и рулоном золотых билетов. Но это было уже в прошлом, и теперь этим занимался Стью, более склонный к спокойным интеллектуальным уговорам.

– Нет, спасибо, – сказали мальчишки и снова погрузились в молчаливое наблюдение.

На траву вкатилась легковая машина и остановилась.

– Хватай их, Стью-малыш, – сказал я и приготовился снова запустить мотор биплана.

К моменту, когда мотор запыхтел тихо и нежно, словно огромный двигатель «форда» модели Т, Стью уже возвращался с молодыми мужчиной и женщиной. Оба посмеивались друг над другом за то, что оказались достаточно безумными, чтобы прокатиться на этом странном старом летательном аппарате.

Стью помог им забраться в широкую переднюю кабину и пристегнул их, тесно прижавшихся друг к другу, одним ремнем. Сквозь шум «модели Т» он прокричал им, чтобы они придерживали солнечные очки, если захотят выглянуть за лобовое стекло, и с этими словами отошел в сторону.

Если они и побаивались кататься на этой дребезжащей старой машине, то раздумывать было уже поздно. Очки опущены, ручка газа вперед. Нас троих поглотил рев взбесившейся «модели Т», отшвыривающей за себя и за наши спины стомильные ветры, смазывающей мир в травянистую круговерть, сначала встряхивающей нас с приглушенным треском, пока высокие старые колеса бежали по земле. Потом тряска стихла и ушла вниз вместе с землей, и остался чистый звук мотора и хлещущий нас ветер, а деревья и дома становились все меньше и меньше.

На этом ветру, в реве двигателя и со все уменьшающейся под нами землей я наблюдал за моим парнем из Висконсина и его девушкой и видел, как они меняются. Несмотря на смех, они все же боялись самолета. Все свои сведения о полетах они получали из газетных заголовков, – сведения о столкновениях, катастрофах и жертвах. Они никогда не читали ни единого сообщения о том, как маленький самолет взлетел, полетал себе в воздухе и благополучно приземлился. Они могли лишь верить, что такое возможно, вопреки всем газетам, и на эту веру они поставили свои три доллара и свои жизни. А теперь они улыбались и что-то кричали, глядя вниз и показывая что-то друг другу.

Почему это так приятно видеть? Потому что страх уродлив, а радость прекрасна, и все так просто? Может быть, и так. Нет ничего приятнее исчезающего страха.

Воздух благоухал, как миллион смятых травинок, а солнце садилось, превращая серебро воздуха в золото. День был славный, и мы все трое были счастливы, что летали в небесах так, словно это был яркий, звучный сон, такой подробный и ясный, какими сны никогда не бывают.

Спустя пять минут, проведенных над землей, на втором круге над городом мои пассажиры расслабились и освоились с полетом. Забыв обо всем, с горящими, как у птиц, глазами, они жадно всматривались вниз. Один раз девушка тронула плечо соседа, чтобы указать на церковь, и к своему удивлению я увидел у нее на пальце обручальное кольцо. Наверняка они совсем недавно вышли из дверей этой церкви под рисовый дождь, а теперь это был игрушечный домик в тысяче футов под нами. Такой крохотный? Да ведь тогда церковь была такая большая, и цветы, и музыка. Может, она была так велика, потому что это был особый случай.

Мы спустились ниже, последний раз охватили взглядом весь городок и скользнули вниз над деревьями, с воздухом, притихшим в расчалках, на посадку. Стоило колесам коснуться земли, как сон рассыпался в дребезжании и громыхании принявшей нас вместо нежного воздуха жесткой земной тверди. Медленнее, медленнее и наконец мы остановились там, откуда начали, а «модель Т» тихонько бормотала что-то себе под нос. Стью открыл дверцу и отстегнул привязные ремни.

– Большое спасибо, – сказал молодой человек. – Это было здорово.

– Это было потрясающе! – сказала его сияющая жена, забыв надеть маску будничности на свои слова и глаза.

– Рад был полетать с вами, – моя-то маска прочно сидела на своем месте, моя радость запрятана глубоко внутрь и находится под жестким контролем. А я ведь столько еще хотел сказать, спросить: скажите, что вы чувствовали в первый раз… было ли небо для вас таким же голубым, а воздух таким же золотым, как для меня? Видели ли вы эту глубокую, глубокую зелень луга, когда после взлета мы словно плыли в изумруде? Будете ли вы помнить об этом через тридцать, через пятьдесят лет? Я искренне хотел знать это.

Но я лишь кивнул головой, улыбнулся и сказал, – рад был полетать с вами, – и на этом конец. Они ушли к машине, держась за руки и все еще улыбаясь.

– Это все, – сказал Стью, подходя к моей кабине. – Больше никто не хочет летать.

Я очнулся от своих далеких мыслей.

– Как это никто? Стью, да ведь там стоят еще пять машин! Не приехали же они все только поглазеть.

– Они говорят, что собираются летать завтра.

Будь у нас пять самолетов и побольше оживления в воздухе, подумал я, они полетели бы уже сегодня. С пятью самолетами мы бы смотрелись как настоящий цирк. С двумя самолетами мы, возможно, лишь предмет любопытства.

Ветераны, внезапно подумал я. Сколько их вообще выжило, ведя жизнь бродячих пилотов?

ВСЕ ЭТО БЫЛА ПРОСТАЯ, свободная и очень славная жизнь. Бродячие пилоты двадцатых годов, заведя вручную моторы, поднимали в воздух свои Дженни, летели в какой-нибудь городок и там приземлялись. Там они катали пассажиров и зарабатывали кучу денег. До чего же свободными людьми были эти бродячие пилоты! Какая, должно быть, это была чистая жизнь.

Те же небесные цыгане, уже в летах, прикрыв глаза, рассказывали мне о таком прохладном, свежем и желтом солнце, какого я никогда не видел, и о траве такой зеленой, что она искрилась под колесами; о небе таком синем и чистом, каким оно никогда не бывает, и о тучах белее, чем Рождество в воздухе. Вот это были края в старые времена, куда человек мог свободно попасть и летать там, куда и когда он хотел, не подчиняясь ничьей воле, кроме своей собственной.

Я задавал вопросы и внимательно слушал старых пилотов, и где-то в глубине души уже задумывался, нельзя ли было бы проделать то же самое сегодня, в спокойных просторах Среднего Запада.

«Мы были сами по себе, сынок, – слышал я. – Вот это было здорово. По будням мы спали допоздна и работали на самолетах до ужина, а затем катали людей до самого заката и после него. Бывали случаи, черт побери, когда тысяча долларов в день получалась запросто. По выходным мы начинали полеты с восходом и не останавливались до самой полуночи. Желающие полетать выстраивались в очереди, настоящие очереди. Жизнь была что надо, сынок. Поднимались мы утречком… а мы сшивали вместе пару одеял и спали под крылом… поднимались и говорили: Фредди, куда это мы сегодня летим? – А Фредди… он уже умер, классный был летчик, но он так и не вернулся с войны… а Фредди говорит: А откуда ветер дует?