Гонсало воздел руки к потолку:

— Нет, что за страна! Поэт и музыкант едет в Оливейру за купальными туфлями для аптекарши Пирес! Гоувейя! Когда я стану депутатом, непременно пристроим Видейринью на службу! Подыщем ему легкую работу, не обременительную, чтобы не забросил гитару!

Видейринья порозовел от радости и надежды и поспешил снять с вешалки шляпу фидалго.

По дороге домой мысли Гонсало неудержимо возвращались к доне Ане — к ее обольстительным плечам, к теплым ваннам, где она нежится и читает газету. В конце концов, какого черта! У доны Аны, добродетельной, надушенной, ослепительно красивой, вполне годной в жены, был только один недостаток, один неприятный изъян — мясник папаша. И еще — голос, так раздражавший его у Святого родника. Правда, Мендонса утверждает, что при более близком знакомстве она перестает ворковать, говорит проще, почти мягко… И вообще со временем можно привыкнуть к самым отвратительным голосам — не замечает же он, к примеру, что Мануэл Дуарте гнусавит. Нет! Настоящее темное пятно — папаша! Но, в конце концов, весь этот дурацкий род людской восходит к одному человеку. У кого из нас, среди миллионов предков, до самого Адама, не найдется хоть какого-нибудь мясника? Он сам, знатный из знатных, чей род дал начало не одной королевской династии, порывшись в прошлом, непременно где-нибудь да наткнется на мясника Рамиреса. Стоит ли мясник за твоими плечами или смутно виднеется сквозь века далеко в цепочке предков — все одно, мясник тут как тут, с топором, колодой и пятнами крови на потных руках! Этот образ преследовал его до самой «Башни»; не ушел он и позже, когда у открытого окна Гонсало курил сигару и слушал пенье птиц. Он лег в постель, глаза у него слипались, а мысли все обращались назад, в туманное прошлое Рамиресов, в дебри истории, на поиски мясника… Он перевалил уже за пределы вестготских владений, где царствовал с золотой державой в руке его бородатый предок Рецесвинт. Измученный, задыхающийся, он вырвался из обитаемых земель и углубился в дремучие леса, где еще слышалась поступь мастодонта. Там, под влажной сенью листвы, тоже водились Рамиресы; одни урча волокли куда-то убитых оленей и древесные стволы, другие выползали из дымных пещер и улыбались зубастой пастью невесть откуда взявшемуся потомку. Наконец в печальной тишине, на печальной равнине он увидел окутанное туманом озеро. На тинистом берегу, в камышах, сидело косматое, грязное чудовище и каменным топором рубило человечью тушу. Это был Рамирес. В сером небе парил черный ястреб. Гонсало простер руку поверх государств и храмов и, указывая на руины святой Марии Кракедской, на прелестную, раздушенную дону Ану, возопил из приозерной мглы: «Я нашел моего мясника!»

В воскресенье ему пришла в голову «светлая мысль». Он не поедет в Кракеде к пяти (к тем пяти часам, о которых говорила в приписке кузина Мария), не помчится сломя голову на свидание с богатой красавицей. Нет! А вот в шесть, когда дамы завершат свое паломничество, он появится там как бы невзначай, словно, возвращаясь с прогулки, вспомнил об их визите и завернул к руинам поболтать со своей родственницей.

Однако уже в четыре он принялся за туалет с таким тщанием, что Бенто наконец надоело подавать сеньору доктору галстуки, которые тот отвергал один за другим и швырял на диван.

— Повяжите белый шелковый, сеньор доктор, — сказал он, измучившись вконец. — Белый повяжите, он вам лучше всего идет! И попрохладней будет в такую-то жару.

Подбирая бутоньерку, фидалго, верный геральдическим цветам рода, соединил белую гвоздику с желтой. Потом он сел в седло и вдруг испугался, как бы дамы, не найдя его на месте, не отбыли раньше времени от священных могил; он припустил рысью, а выехав на старую большую дорогу, поскакал даже галопом, вздымая клубы пыли.

Только подъехав к железной дороге, он перешел на рысь. У полотна, перед закрытым семафором, воз дров и двое людей пережидали, пока пройдет товарный поезд, груженный бочками, и Гонсало узнал нищего, того самого нищего, похожего на Нептуна, что бродил по деревням с котомкой за спиной. Нищий важно приподнял широкополую шляпу и пожелал фидалго счастливого пути.

— Думаешь в Кракеде подработать?

— Нет, фидалго. Я сюда выхожу к курьерскому из Оливейры. Пассажирам удовольствие, если я на перроне стою. Так и кидаются к окнам.

Гонсало рассмеялся и тут же вспомнил, что встреча с живописным старцем предвещала встречу с прекрасной доной Аной. «А что? — подумал он. — Может, и вправду — судьба. Древние изображали Рок с длинной гривой и бородой, а в котомке за его плечами хранились людские судьбы…» И действительно, на опушке соснового бора в золотистых последних лучах солнца стояла под дубом коляска из «Фейтозы», а кучер в черной ливрее дремал на козлах. Дорога огибала в этом месте подворье монастыря, испепеленного огнем небесным во время страшной грозы (так называемой «бури под св. Себастьяна»), поразившей Португалию в 1616 году; теперь же все поросло здесь густой травою, зеленеющей у подножья мощных старых каштанов; новенькая, свежебеленая часовенка виднелась среди листвы; стена, увитая плющом, замыкала двор справа, соединяя его с величественной, уходящей в синее небо церковью старого монастыря. Время окрасило в желтое некогда белый фасад, огромный портал зиял дверным проемом, осыпались украшения и пустовали ниши, где прежде красовались статуи основателей монастыря — Фройласа Рамиреса и жены его Эстеваниньи, графини д'Оргас по прозвищу «Заячья губа». У входа во двор стояли два одноэтажных домика: один — чистенький, с ярко-синими ставнями, а другой — покинутый, обветшалый, заросший высокой травой, среди которой пламенели подсолнухи. Задумчивая тишина окутала и рощу и руины. И, не нарушая тишины, нежно и мирно журчал почти пересохший ручей, струившийся по каменному руслу под бледной, прозрачной сенью плакучей ивы.

Лакей из «Фейтозы» — он сидел у ручья и крошил табак — вскочил на ноги, завидев фидалго, и, улыбаясь, поспешил взять под уздцы его кобылу. Гонсало не бывал тут с детства; он шел по тропинке, протоптанной в траве, смотрел по сторонам и дивился романтической, песенной прелести уголка, когда под аркой портала появились дамы. Дона Мария, в клетчатом платье с огромными буфами, подчеркивающими ее изящную худобу, замахала, со свойственной ей живостью, клетчатой омбрелькой. А рядом с ней, в лучах солнца, тихо стояла дона Ана, закутанная в мягкие складки черной шерсти и черного флера, под густою черной вуалью, сквозь которую смутно белело ее спокойное, чувственное лицо.

Гонсало поспешил к ним, приподнял шляпу и забормотал:

— Какая встреча!

Но дона Мария не дала ему развить эту выдумку.

— Ах, кузен, какой вы нехороший, какой нехороший!

— Кузина, за что?

— Вы же знали, что мы здесь, я же вам писала! И не приехали вовремя, чтобы принять гостей как подобает!..

Он защищался, как всегда, непринужденно. Дом принадлежит вовсе не ему, а господу богу! Это господь должен был радушно принять гостей — любезно встретить каким-нибудь чудом столь прелестных паломниц!..

— Что же пришлось вам тут по вкусу? Понравились вам руины, сеньора дона Ана? Занятные, не правда ли?

Она медлительно проговорила — черная вуаль как будто затрудняла ее речь.

— Я тут бывала. Мы сюда ездили с бедным Саншесом, царствие ему небесное.

— А…

При упоминании о покойном, вежливый Гонсало согнал с лица улыбку. На помощь кинулась кузина Мария; она взмахнула худою рукой, словно прогоняя навязчивую тень:

— Ах, кузен, вы и представить не можете, как я взволнована. Монастырь меня прямо очаровал! И этот ржавый меч над гробницей!.. Меня так трогает, так трогает старина! Только подумать, кузен, — ведь там наши предки!

Гонсало улыбнулся приветливо и лукаво, — он улыбался всегда, когда дона Мария жадно примазывалась к роду Рамиресов. И мило пошутил. Предки? О нет, всего лишь горсточка праха. Не так ли, дона Ана? Ах, можно ли вообразить, что кузина Мария — такая милая, остроумная, изящная — происходит от горсточки праха, заключенной в каменной урне! Нет! Столь полное бытие не вяжется с небытием и смертью! Дона Ана сочувственно улыбалась; обе ее руки — сильные, затянутые в черную лайку — крепко сжимали костяную ручку омбрельки, и фидалго заботливо спросил: