Среди общего смеха дона Мария Мендонса наклонилась к нему и шепнула, пряча лицо за раскрытым веером:
— Ах, кузен, вечно вы… А я вот знаю одну даму, которая без ума от рода Рамиресов и от его отпрыска…
Гонсало осторожно наполнил бокал, внимательно следя за пеной.
— Очень приятно! Однако, как говорит Мануэл Дуарте, «тут надо разобраться». От кого она без ума — от меня или от свева Рецесвинта?
— От обоих.
— Вот как!
Потом, поставив графин, он спросил более серьёзным тоном:
— Кто же она?
О нет, это — тайна! Кузина Мария еще не так стара, чтобы записаться в свахи. Но Гонсало не спрашивал имени — он хотел узнать приметы… Молода она? Хороша?
— Хороша ли? — воскликнула дона Мария. — Из первых красавиц Португалии!
Тут Гонсало выпалил:
— Дона Ана Лусена!
— Почему вы так думаете?
— А кто же еще? Красавица, живет в наших краях и так дружит с вами, кузина, что поверяет вам свои секреты. Дона Ана, как вылитая. Больше некому.
Дона Мария, улыбаясь, поправила розы, украшавшие ее черный шелковый лиф:
— Может быть, может быть…
— Весьма польщен… Но и тут «надо разобраться». Если ее восторги преследуют благую цель, — увольте, ради бога, увольте! А если они преследуют цель дурную, я, по мере сил, выполню свой долг…
Дона Мария в притворном ужасе спряталась за веер. Потом сверкнула глазами:
— Кузен, благая цель — много лучше! То же самое плюс двести тысяч.
Гонсало пришел в восторг:
— Уж эта кузина Мария! Такой умницы во всей Европе не сыщешь.
Все захотели узнать новую шутку доны Марии, но Гонсало унял их любопытство:
— Секрет, секрет. Дело идет о сватовстве.
Тут Жозе Мендонса вспомнил про пикантную новость, с недавних пор волновавшую весь город:
— Ах, о сватовстве! Кстати, что вы скажете о браке доны Розы Алкофорадо?
Барроло, Гоувейя, даже Грасинья — все считали, что этот брак ужасен. Такая очаровательная девушка (щечки как розы, волосы чистое золото) — и Теишейра де Карредес, старец, обремененный внуками!.. Какой кошмар!
Андре Кавалейро, однако, не видел здесь никакого кошмара. Теишейра тонок, умен; к тому же очень бодр для своих лет, у него почти нет морщин, а черные усы при волнистой седой шевелюре даже очень и очень импозантны. Ну, а дона Роза, несмотря на розовые щечки и золотые волосы, какая-то такая… вялая, жухлая, что ли. При этом глупа. И неряшлива — всегда она плохо причесана, пуговиц не хватает…
— Простите меня, господа, но, на мой взгляд, прогадал бедняга Теишейра.
Дона Мария Мендонса взглянула на него испуганно и мило:
— Если сеньор Кавалейро не восхищается Розиньей Алкофорадо, какая же красавица из его округа ему по вкусу?
— Кроме присутствующих дам, — галантно ответил он, — ни одна. По правде сказать, мне достался единственный в стране округ, обделенный женской красотой…
Все заспорили. А Мария Маржес? А юная Рерис из Риозы? А Мелозинья Албоин, с такими огромными глазами?.. Кавалейро не сдавался; он отвергал всех по очереди с легким, но убийственным сарказмом: у той кожа дурна, у той — походка, та — жеманится, та — безвкусно одета; словом, все они, оказывалось, лишены достоинств очаровательной хозяйки. Так, косвенно и тонко, он повергал к ногам Грасиньи целую вереницу красавиц. Она поняла эту изысканную лесть, глаза ее светились, щеки алели. Ей захотелось поделиться успехом, и она несмело напомнила еще об одной красавице:
— Розинья Рио Мансо, внучка виконта… Очень хороша!
Кавалейро парировал без труда:
— Ей двенадцать лет, сеньора! Это не роза, а бутон!
Тогда Грасинья, со свойственной ей скромностью, припомнила Луизу Морейра, дочь одного торговца, блиставшую по воскресеньям в соборе и на Посудной площади:
— Красивая девушка… Такая стройная…
И снова победил Кавалейро, протянув уверенно и галантно:
— Да, но зубы, зубы, сеньора дона Граса! У нее лошадиная челюсть. Вы не заметили? Отвратительнейший оскал! К тому же ее братец, Эваристо, — тупое рыло, перхоть, грязные ногти, якобинские замашки… Рядом с этакой образиной меркнет и красавица.
Мендонса протянул руку — он вспомнил еще одну городскую сплетню:
— Да, кстати, Эваристо… Говорят, он затеял новую республиканскую газетку под названием «Набат»?
Сеньор губернатор пожал плечами и улыбнулся. Жоан Гоувейя, багровый и потный после бутылочки «корвело» и бутылочки «дуро», подтвердил: да, «Набат» выйдет в ноябре. Ему даже известно имя патриота, который дает деньги «на народные нужды». А начнут пятью зубодробительными статьями о взятии Бастилии.
Гонсало поражался — как быстро республиканские идеи распространяются по стране, если они докатились до патриархальной, богобоязненной Оливейры!..
— В бытность мою школяром, в Оливейре было два республиканца: старый Салема, преподаватель риторики, и я. А теперь — партия, комитет, две газеты!.. Сам барон дас Маржес читает под аркадой «Глас народа»…
Мендонсу не страшила перспектива дожить до республики; он шутил:
— Время еще есть, есть. Еще успеем полакомиться этими меренгами. Какая прелесть!
— Объедение! — поддержал его Кавалейро.
— Да, — согласился Гонсало. — На меренги время есть. Но если в Испании вспыхнет мятеж или умрет маленький король — а он умрет непременно…
— Ах, боже мой! Бедняжка! Несчастная королева! — воскликнула Грасинья в порыве сострадания.
Кавалейро поспешил ее утешить. Зачем же умирать юному королю Испании? Республиканцы любят распускать зловещие слухи… Он же знает истинное положение дел и может заверить дону Грасу, что, к счастью для Испании, на престол еще взойдет и Альфонс XIII, и даже Альфонс XIV! Что же касается наших, португальских республиканцев… Боже! Достаточно кликнуть жандармов! В толще своей, в массе, Португалия глубоко предана монархии! Разве что поверху плавает накипь, грязноватая пена — студентишки да торговцы, — которую легче легкого удалить саблей…
— Вы, сеньора дона Граса, превосходная хозяйка и, несомненно, знаете, как снимают пену с бульона. Шумовкой. А мы снимаем саблей. И Португалия очищается. Именно так я и сказал его величеству.
Он вскинул голову. Манишка сверкала, словно кираса, готовая встретить и отразить удары всех врагов монархии. Воцарилось молчание. На буфете, за ширмой, выстрелили две бутылки шампанского.
Лакей поспешно наполнил бокалы; Фидалго из Башни сказал, смягчая улыбкой серьезность своих слов:
— Твое здоровье, Андре! Не за губернатора — за друга!
Все бокалы поднялись, все гости одобрительно зашумели. Жоан Гоувейя поднял бокал выше всех и пылко воскликнул:
— Андрезиньо, старый друг!
Его превосходительство прикоснулся бокалом к бокалу Грасиньи. Падре Соейро пробормотал благодарственную молитву. Барроло отбросил салфетку:
— Кофе будем пить здесь или в гостиной? Там прохладней.
В большой гостиной, над обитой алым бархатом мебелью, одиноко сияла люстра. Теплая ночная тишина, молчание Оливейры вливались в распахнутые окна; внизу, на площади, несколько бродяг и даже две дамы в белых шерстяных накидках любовались праздничным светом, лившимся из «Углового дома». Кавалейро и Гонсало вышли на балкон подышать и закурили сигары. Андре проговорил разнеженно:
— Всегда скажу, Гонсалиньо: у твоего зятя кормят отменно!
Гонсало пригласил его к себе пообедать в воскресенье. У него еще оставалось несколько бутылок дедовской мадеры. Вот они, с помощью Гоувейи и Тито, и прикончат ее единым махом.
Кавалейро, предвкушая удовольствие, пообещал приехать, и взял чашечку черного кофе с тяжелого серебряного подноса, который держал перед ними лакей.
— Знаешь, Гонсало, а тебе не следует надолго отлучаться из «Башни». Вся суть в том, чтобы ты был на месте. Фидалго из Башни никогда не покидает своих земель, и они посылают его в кортесы. Вот какая роль тебе пристала…
Барроло, радостно смеясь, протиснулся между двумя друзьями и обнял их за талию:
— А мы с Кавалейро останемся тут, будем трудиться…
