— Нет, так не годится — уже темно будет! Надо вступить в город торжественно, когда на площади играет оркестр. В пять, а?
И Гонсало подчинился судьбе:
— Хорошо, отправимся в пять,
В красной столовой, устланной коврами и увешанной потемневшими натюрмортами, изображающими цветы и фрукты, Андре занял почетное кресло своего деда Мартиньо. Сверкающая посуда и свежие розы в вазе саксонского фарфора говорили об усердии кузины Жезуины; сама она к столу не вышла, потому что ей с утра нездоровилось. Гонсало похвалил изящество сервировки, которое редко встретишь в доме холостяка, и посетовал, что у него в «Башне» нет своей кузины Жезуины… Андре, улыбаясь от удовольствия, развернул салфетку — он рассчитывал, что Гонсало расскажет чете Барроло о том, как удобно живется у него в Коринде. Затем, поддев на вилку маслину, он сказал:
— Ты знаешь, дорогой Гонсало, побыл я в столице, потом провел день в Синтре…
Матеус заглянул в дверь и напомнил его превосходительству, что чиновник ждет.
— Пусть подождет! — отмахнулся его превосходительство.
Гонсало заметил, что, может быть, почтенный служака устал, проголодался…
— Ну, пусть идет домой обедать! — возразил его превосходительство.
Это презрительное невнимание к несчастному, томящемуся у входа с папкой на коленях, неприятно поразило Гонсало. Он тоже взял маслину:
— Да, так ты говоришь… в Синтре…
— Мерзость! — сказал Андре. — Пылища страшная, ни одного смазливого личика. Ах да, чуть не забыл! Знаешь, кого я встретил на Ювелирной? Кастаньейро, нашего Кастаньейро из «Анналов». Представь себе, в цилиндре. Увидел меня, воздел руки к небу и начал плакаться: «Когда же Гонсало Мендес Рамирес пришлет мне роман?!» Кажется, первый номер выходит в декабре, и рукопись нужна ему к октябрю… Он очень меня просил, чтоб я растормошил тебя, напомнил о славе рода. Ты обязан дописать этот роман. Это непременно нужно! Раньше чем ты войдешь в кортесы, должен появиться твой труд — серьезный, блещущий эрудицией, полный национального духа…
— Да, нужно, нужно! — живо откликнулся Гонсало. — Мне осталось дописать четвертую главу. Но для нее не хватает материалов, надо порыться в архивах!.. За такую работу садятся с ясной головой, а тут выборы, неуверенность… Ты думаешь, меня тревожит эта свинья Жулио? Столичные интриганы, вот кто нам опасен… Как ты считаешь?
Кавалейро засмеялся и снова нацелился вилкой на маслину:
— Как я считаю, Гонсалиньо? Я считаю, что ты похож на ребеночка, который боится, что его оставят без сладкого. Успокойся, дитя мое, сладкое от тебя не уйдет! А если говорить всерьез, Жозе Эрнесто действительно уперся. Он многим обязан Питта. «Истина» в свое время крепко помогла правительству. А сейчас, когда Питта узнает, что я увел у него из-под носа Вилла-Клару, он просто взбесится. Мне это в высшей степени безразлично — ни злобные выпады, ни шуточки какого-то Питта не испортят мне аппетит… Но Жозе Эрнесто от него в восхищении, Питта ему нужен, вот он и забрал себе в голову преподнести ему Вилла-Клару в виде вознаграждения за услуги… Когда я уезжал, он заявил не без остроумия: «Я вижу, депутаты от Вилла-Клары мрут, как мухи. Что ж, если твой Рамирес не изменит этому прекрасному правилу, после него пройдет мой Питта».
Гонсало отодвинулся вместе со стулом:
— Я умру? Ну и скотина!
— Если ты умрешь для выборов! — со смехом уточнил Кавалейро. — Допустим, если мы повздорим, разойдемся во взглядах — словом, если случится невозможное!
Вошел Матеус с чашкой дымящегося куриного бульона.
— На абордаж! — воскликнул Андре. — Ни слова об округах, Питтах, фотографах и политических подвохах! Расскажи-ка мне лучше сюжет своего романа. Значит, ударился в историю? Средние века? Дон Жоан Пятый? Если бы я занялся писательством, я бы выбрал эпоху повеселее, — ну, скажем, семнадцатый век, Португалия при испанцах…
* * *
На вечно спешащих часах церкви св. Христофора пробило без четверти семь, когда Андре и Гонсало выехали со Старой улицы на Посудную площадь (ныне площадь советника Косты Баррозо).
По воскресеньям с помоста, сооруженного советником в бытность его мэром, на месте, где некогда стоял позорный столб, играл военный духовой оркестр «Верность присяге»; и площадь становилась оживленным центром чинного, добродетельного городка. Однако в тот день монастырь св. Бригитты затеял благотворительный базар под благосклонной опекой самого епископа, и потому на скамейках и в креслах, расставленных под акациями, почти не было женщин. Пустовали постоянные места сестер Лоузада, откуда просматривалась вся площадь со стороны церкви св. Христофора, и угол Старой улицы, и угол Караульной, и киоск, где торгуют лимонадом, и укромный павильончик, стыдливо прячущийся в густом плюще. Из знакомых дам здесь были только дона Мария Мендонса, баронесса дас Маржес и сестры Албоин — они стояли спиной к скверу, у железной решетки, венчающей старинную стену, за которой простирались обширные поля, молодые сады и сосновый лес Эстевиньи на извилистых берегах Креде.
Однако мужчины, фланировавшие по бульвару вдоль площади — так называемому «манежу» — под звуки «Марша пророков», всполошились не на шутку (хотя и знали о пресловутом примирении), когда перед ними появились Андре и Гонсало, оба в гетрах, оба в соломенных шляпах. Кони — гнедая, короткохвостая полукровка Гонсало и грузный, вороной конь Кавалейро с выгнутой холкой и мощным хвостом, чуть не волочившимся по плитам, — ступали медленно и важно. Мело Албоин, барон дас Маржес, младший судья и многие другие остановились как вкопанные; вскоре их ряды пополнил один из братьев Вилла Велья, затем — высокородный Постана, за ним — толстый майор Рибас в расстегнутом мундире, пытавшийся подтрунивать над новоявленной дружбой. Нотариус Гедес, известный под именем Удода, свалил впопыхах плетеное кресло и отвесил почтительный поклон, приподнимая дрожащей рукой белую шляпу и тем самым являя свету лысину. А старый адвокат Серкейра, который, застегиваясь на ходу, вышел из укромного павильона, так и замер на месте, не выпуская пуговицы штанов и не поправляя пенсне, сползшее на кончик носа.
Тем временем друзья торжественно ехали мимо домов, среди которых выделялся особняк доны Арминды Вьегас, украшенный массивным гербом рода Са и десятью тяжелыми железными балконами, На угловом балконе сидели, покуривая сигары, Барроло и Жозе Мендонса. Заслышав мерный цокот копыт, добрый Барроло встал с плетеной скамейки и, неожиданно увидев шурина, чуть не вывалился на улицу,
— Гонсало, Гонсало! Ты куда, к нам? — И, не дожидаясь ответа, снова заорал, размахивая руками: — Мы сейчас! Мы здесь обедаем… Грасинья наверху, с тетей. Мы сейчас, сию минутку!
Кавалейро улыбнулся и кивнул капитану Мендонса. Барроло нырнул внутрь дома, за желтые дамаскиновые гардины. А наши друзья миновали взбудораженный бульвар и свернули на Караульную, где, к удовольствию Гонсало, полицейский взял под козырек.
Кавалейро проводил Гонсало до Королевской площади. Перед особняком шарманщик в красном берете, глядя на пустые окна, крутил свадебный хор из «Лючии» *. Жоакин выбежал к воротам взять у фидалго лошадь. Шарманщик, не говоря ни слова, улыбнулся и протянул берет. Гонсало высыпал туда пригоршню меди; помолчал нерешительно, покраснел и наконец промолвил:
— Ты не зайдешь, Андре?
— Нет, благодарю… Значит, завтра в два жду тебя с Барроло, поговорим о голосах Муртозы… До завтра, дорогой! Хорошо мы проехались, и народ перепугали!
Его превосходительство обвел особняк долгим взглядом и загарцевал по улице Ткачих,
Гонсало пошел к себе (его комната и постель всегда содержались наготове), и, едва он успел умыться и почиститься, в коридоре загрохотали торопливые шаги Барроло, едва переводившего дух. За ним вошла Грасинья, тоже задыхаясь и нервно теребя пунцовые ленты шляпки. С того дня, когда Барроло «вот этими самыми глазами» видел примирение Гонсало и Андре на балконе канцелярии, они с Грасиньей терялись в догадках о тайных мотивах этого потрясающего события. Ведь тогда Гонсало укатил к себе, в «Башню», даже не заглянув к ним; Кавалейро отправился в столицу; все это было покрыто тяжелым, как свинец, покровом молчания, и они не на шутку встревожились. Перед сном, в молельне, Грасинья шептала, забывая о молитве: «Пресвятая богородица, что будет, что будет!» Ехать в «Башню» Барроло не решался, но каждую ночь он видел во сне, как балкон канцелярии растет, нависает над городом, лезет в окна «Углового дома», и его приходится отпихивать метлой. А теперь Гонсало и Андре въезжают в Оливейру верхом, в одинаковых шляпах, точно старые друзья, вернувшиеся с обычной прогулки!
