— Да, действительно… Вы оказались в нелегком положении. Все это так внезапно…
И ничего больше! Только эти слова, небрежно брошенные в пространство, под постукивание пальцев о стол. Но Кавалейро сейчас же, без раздумий, поспешно, даже настойчиво стал предлагать ему место в кортесах! Пристально задержав на нем взгляд, как бы желая проникнуть в его мысли, губернатор проговорил вдумчиво и серьезно:
— Если бы ты захотел, Гонсало, все наши затруднения тотчас кончились бы…
Гонсало даже позволил себе воскликнуть с легким удивленным смехом:
— Как, то есть, если бы я захотел?
И Андре, не сводя с него своих блестящих, выразительных глаз, повторил:
— Если бы ты согласился потрудиться для страны, взять на себя обязанности депутата от Вилла-Клары, то все наши затруднения сразу бы кончились, Гонсало!
«Если бы ты согласился…» Эта искренняя, из глубины сердца идущая просьба не могла не тронуть фидалго. Долг взял верх над чувством, и он согласился.
— Если я могу быть полезен тебе… и, конечно, Португалии… что ж, я к вашим услугам.
Итак, щель позади. Он проскользнул через тесную трещину, даже не оцарапав самолюбия и достоинства! После этого друзья долго и непринужденно болтали, прогуливаясь по кабинету между забитым бумагами шкафом и верандой. Андре распахнул окна: в кабинете сильно пахло пролитым накануне керосином. Он собирался в тот же вечер ехать в Лиссабон, чтобы посоветоваться с премьер-министром о замене внезапно умершего Лусены. Он предложит на место покойного депутата своего друга Гонсало как единственного надежного и достойного преемника, человека уважаемого всеми за имя, за таланты, за личные достоинства. Победа на выборах обеспечена. Собственно говоря, заключил, смеясь, Кавалейро, Вилла-Клара, можно сказать, у него в кармане: это его собственность, почти как Коринда. Он мог бы при желании провести тут в депутаты сторожа из мэрии, известного пьяницу и заику. Так что лиссабонские господа должны еще сказать ему спасибо за то, что он ставит на это место молодого человека со славным именем и выдающимся умом… И добавил:
— Насчет выборов не беспокойся. Поезжай в «Башню». Никому ничего не рассказывай, кроме, пожалуй, Гоувейи; сиди дома и спокойненько жди телеграммы из Лиссабона. Когда получишь телеграмму, считай, что ты депутат; можешь объявить об этом зятю, всем друзьям… А в воскресенье приезжай ко мне в Коринду к одиннадцати часам, завтракать.
Они обнялись, вновь и навеки слив в этом объятии так надолго разобщенные души. Андре проводил его до крыльца и, стоя на верхней ступеньке, охваченный волнующими образами прошлого, проговорил с задумчивой улыбкой:
— Что ты поделывал последнее время в твоей милой старой башне?
Узнав про повесть для «Анналов», Кавалейро завистливо вздохнул и вспомнил студенческие годы, отданные фантазии и искусству, когда и сам он любовно отшлифовывал первую песнь героической поэмы «Страж Сеуты», Затем они еще раз обнялись на прощанье — и вот фидалго возвращается домой депутатом от Вилла-Клары.
Все эти поля, эти селения, которыми он любуется через окно коляски, — их будет теперь представлять в кортесах он, Гонсало Мендес Рамирес, И будет представлять достойно, благодарение богу! Его уже осаждали светлые, плодотворные мысли. В таверне Вендиньи, ожидая, пока для него поджарят колбасу с яичницей и два-три куска рыбы, он уже обдумывал возражение на коронную речь: он вынесет суровую, отнюдь не лестную оценку нашего управления Африкой. Став депутатом, он кликнет клич к Португалии. Он разбудит Португалию, направит ее энергию на чудодейственную Африку, — туда, где нас ждет дело великой славы и важности: создать на всем протяжении африканского континента, от океана до океана, новую, еще более прекрасную Португалию!..
Спустилась ночь, а с нею безудержные и туманные мечты… Но вот взмыленные лошади стали у подъезда башни.
На следующий день (во вторник) в десять часов Бенто принес фидалго телеграмму, полученную в Вилла-Кларе рано утром, У Гонсало радостно подпрыгнуло сердце: «Это от Андре!» Оказалось, от Кастаньейро: патриот взывал о повести. Гонсало скомкал телеграмму. Повесть! Разве теперь время сидеть над повестью, когда все его силы и мысли заняты выборами?!
Он даже позавтракать спокойно не мог, отодвигал тарелку, едва к ней прикоснувшись, с трудом преодолевая желание «рассказать все Бенто», Торопливо проглотив кофе, он помчался в Вилла-Клару поделиться новостями с Гоувейей. Несчастный председатель все еще лежал на плетеной кушетке; шея его была обернута шерстяным кашне. До самого вечера Гонсало просидел у него, в узкой комнате, оклеенной светло-зелеными обоями, и восхвалял одаренность Андре, «подлинного государственного деятеля, человека большого размаха, Гоувейя!»; отдавал должное правящей партии историков — «единственному кабинету, способному навести порядок в этом хаосе, Гоувейя!»
Гоувейя неподвижно лежал на спине и лишь изредка сипел, нащупывая, плотно ли закутано шарфом горло.
— А кому надо сказать спасибо, Гонсалиньо? Все мне!
В среду фидалго проснулся поздно, и мысли его, едва прояснившись, жадно устремились в Лиссабон, к Андре Кавалейро: сейчас он завтракает в отеле «Центральный»! (С ранней юности и доныне Андре оставался верен «Центральному».) Весь тот день, куря сигарету за сигаретой, то в тихих комнатах, то в тихом парке, фидалго мысленно следовал за Кавалейро в его хлопотливой деятельности ответственного за округ лица: в Байшу, к Аркадам, в различные министерства… Ужинает он, конечно, со своим дядей Рейсом Гомесом, министром юстиции; с ними, разумеется, и Жозе Эрнесто, министр внутренних дел, университетский товарищ Кавалейро, его постоянный советчик по всем политическим вопросам. Сегодня вечером все решится!
— Завтра в десять утра придет телеграмма от Андре.
Но телеграмма не пришла, и фидалго протомился весь долгий четверг у окна, глядя на пыльную дорогу и ожидая, не появится ли рассыльный с телеграфа, толстый парень, которого легко было узнать издали по клеенчатому околышу фуражки и хромоте. Под вечер, в невыносимой тревоге, Гонсало послал слугу в Вилла-Клару. Возможно, телеграмма валяется на столе «у этой скотины телеграфиста Нунеса». Но и там не было телеграммы. Значит, ясно: в Лиссабоне возникли затруднения. Всю эту бессонную ночь, кипя от негодования, фидалго воображал, как Кавалейро трусливо уступает нажиму кабинета и, раболепствуя, соглашается утвердить в качестве кандидата для Вилла-Клары какого-нибудь дурака с аркады, подонка-писаку из их партии! Утром он набросился на Бенто за то, что тот слишком поздно принес ему газеты и чай. Потом спросил:
— Телеграмма есть? Или письмо?
— Ничего нет.
Ничего нет! Он предан! Ладно же. Никогда, никогда этот подлец не переступит порога «Углового дома»! И вообще, что ему до этой избирательной оперетты? Слава богу, у него есть другие способы доказать, и с блеском, что он сам кое-чего стоит, стоит гораздо больше, чем засаленное кресло в Сан-Бенто! В самом деле, разве не унизительно отдавать свой мозг и свое имя на службу Сан-Фулженсио, пресмыкаться перед этим лысым чучелом! Он решил не откладывая вернуться на снежные вершины искусства и отдать весь день благородному, неподкупному труду над повестью.
После завтрака фидалго заставил себя сесть за стол и стал нервно шелестеть исписанными страницами. Потом вдруг схватил шляпу и помчался в Вилла-Клару, на телеграф. У Нунеса не было ничего для его милости. Он бросился, весь в поту и пыли, в муниципалитет. Но сеньора председателя там не оказалось: уехал в Оливейру!.. Сомнений нет: другая кандидатура одержала верх, над ним зло посмеялись! Фидалго вернулся в «Башню», исполненный решимости расквитаться с Кавалейро за оскорбление, нанесенное его имени, его достоинству! Всю пятницу — душный, пасмурный день — он провел в горьких мыслях о мести. Месть будет публичной и кровавой. Лучше и проще всего рассечь хлыстом усатую физиономию негодяя как-нибудь в воскресенье, при выходе из собора! После ужина (к которому фидалго, терзаемый досадой и унижением, едва притронулся) он надел фрак и вновь отправился в Вилла-Клару. На телеграф он больше не пойдет — совестно Нунеса. Он проведет вечер в клубе за бильярдом, попивая чай в приятной компании, с улыбкой просматривая возрожденческие газеты, — чтобы все запомнили, как он был безразличен, если в городе станет известно о западне, в которую его заманили.
