— Хорошо, хорошо. Давайте ужинать. Садитесь за стол, отец Мунио!.. А ты, Мендо Паес, оставь опасения.

— Не в опасениях дело! За тебя я не боюсь, пусть там ждут хоть сто копий, хоть двести.

И пока монах свертывал пергамент и пробирался к столу, Мендо Паес хмуро добавил, медленно отстегивая кожаный пояс:

— Меня гнетет другое: из-за этого похода, любезный тесть, ты окажешься в ссоре с отечеством и королем.

— Сын и друг мой! Пусть я в ссоре с отечеством и королем, зато в мире с совестью и с собой!

Этих гордых слов, свидетельствовавших о непоколебимой верности слову, не было в поэмке дяди Дуарте. Придумав их в порыве вдохновения, Гонсало отложил перо, потер руки и радостно воскликнул:

— Дьявольщина! А ведь это талантливо!

Вскоре фидалго завершил главу. Он чувствовал, что вконец измотан, просидев за столом с девяти часов утра, не разгибая спины и воскрешая в себе, да еще натощак, неутомимую энергию воинственных дедов!

Он перенумеровал листки, засунул в ящик и запер на ключ томик «Барда», потом подошел в распахнутом халате к окну и повторил вслух свою талантливую фразу, проговорив ее хрипло и грозно, как сам Труктезиндо: «…в ссоре с отечеством и королем, зато в мире с совестью и с собой!» Он и впрямь почувствовал себя Рамиресом XII века — самозабвенно преданным королю вассалом, который, раз дав слово, верен ему, как схимник своему обету, и во имя чести радостно жертвует богатством, покоем и самой жизнью!

Бенто снова отчаянно зазвонил в колокольчик, потом распахнул дверь:

— К вам Перейра. Во дворе ждет Перейра, хочет поговорить с сеньором доктором.

Гонсало Мендес сердито сдвинул брови: его внезапно низвергли на землю с высот, где веял благородный дух предков.

— Что там еще? Перейра?.. Какой Перейра?

— Перейра, Мануэл Перейра, из Риозы, Перейра Бразилец.

Речь шла о хуторянине из Риозы, которого прозвали «Бразильцем» после того, как он получил двадцать тысяч милрейсов в наследство от своего дяди, бродячего торговца в Пара. На эти деньги он купил землю, а также взял в аренду «Кортигу», расстроенное имение графов Монте-Агра. По воскресеньям он облачался в редингот из тонкого сукна; все шестьдесят избирателей прихода Риозы были у него в руках.

— А-а! Скажи Перейре, чтобы поднялся на веранду. Мы с ним потолкуем за обедом… Поставь второй прибор.

Столовая «Башни» выходила тремя застекленными дверями на обширную крытую веранду; еще со времен деда Дамиана (того, что переводил Валерия Флакка) здесь сохранилось два превосходных гобелена, изображавших поход аргонавтов. Огромный шкаф черного дерева ломился от драгоценной, хотя и разрозненной фарфоровой посуды из Индии и Японии. На мраморных стойках буфетов сверкало знаменитое серебро Рамиресов — остатки былого великолепия: Бенто беспрестанно с любовью протирал и начищал его. Но Гонсало предпочитал обедать, особенно летом, на светлой, прохладной веранде, сплошь устланной циновками. Стены ее до половины были выложены тонкими изразцами XVIII века, а в углу стояла широкая плетеная кушетка, обложенная парчовыми подушками: на ней приятно было поваляться после обеда, покуривая сигару.

Когда Фидалго вошел, с еще не развернутыми утренними газетами, Перейра ждал его, опершись на свой огромный красный зонт и задумчиво обозревая имение: оно простиралось до самого берега Койсе, поросшего тополями, и уходило дальше, за мягкие холмы Валверде. Перейра был сухощавый, крепкий, костистый старик; его загорелое лицо с маленькими светлыми глазами и редкой, уже седой бородкой темнело над тугим воротничком, застегнутым на две золотые пуговицы. Как человек состоятельный, привыкший к городским порядкам и общению с господами, он уверенно протянул руку Фидалго из Башни и без смущения принял приглашение сесть в кресло, поближе к столу, где среди прочей посуды высились два старинных кувшина граненого хрусталя — один с букетом белых лилий, другой с молодым вином.

— Каким добрым ветром занесло вас в «Башню», друг Перейра? Последний раз мы виделись в апреле!

— Верно, сеньор доктор, аккурат в субботу накануне выборов, когда случилась та памятная гроза, — подтвердил Перейра, поглаживая рукоятку зонта, стоявшего у него между колен.

Гонсало чувствовал прилив аппетита; он позвонил в серебряный колокольчик и, смеясь, продолжал:

— Голоса ваших избирателей, дружище Перейра, как всегда, отданы незаменимому Саншесу Лусене! Они стремятся к нему, как реки в море!

Перейра с приятностью ухмыльнулся, обнажив в улыбке испорченные зубы. Да ведь что сделаешь? Приход входит во владения сеньора Саншеса Лусены! Богатейший помещик, притом человек знающий, почтенный, всегда готовый оказать услугу… А коли такого кандидата и правительство поддерживает, как оно было в апреле, то сам господь наш Иисус Христос — вернись он на землю и выставь свою кандидатуру от Вилла-Клары — не собрал бы больше голосов, чем хозяин «Фейтозы»!

Бенто, в черном люстриновом пиджаке поверх белоснежного фартука, бережно внес на блюде яичницу-глазунью. Фидалго стал развертывать салфетку, но вдруг скомкал ее и с отвращением отшвырнул прочь:

— Салфетка грязная! Сколько раз повторять одно и то же? Пусть она рваная, штопаная, заплатанная — это мне безразлично, но каждое утро мне должны подавать белоснежную, абсолютно свежую, пахнущую лавандой салфетку!

Тут, заметив, что Перейра скромно отсаживается подальше от стола, он спросил:

— Что такое? Вы не будете обедать, Перейра?

Нет, премного благодарен за любезность, но сегодня он обедает у бравайского зятя: день рождения внучонка.

— Отлично! Поздравляю, друг Перейра! Поцелуйте за меня внучонка. В таком случае выпейте хоть бокал вина.

— Между завтраком и обедом, сеньор мой, ни воды, ни вина.

Гонсало понюхал яичницу и отставил в сторону. Затем потребовал «фамильное блюдо», которое в «Башне» готовилось отменно вкусно и представляло собой густую похлебку с ветчиной и овощами. Фидалго с детства обожал эту похлебку и называл ее «мисочкой». Затем, намазывая масло на сдобный хлебец, он продолжал:

— А признайтесь, Перейра: ведь Саншес Лусена отнюдь не делает чести нашему округу! Человек он, разумеется, прекрасный, весьма достойный, услужливый… Но он нем, Перейра! Нем как рыба!

Крестьянин потер красным платком, свернутым в комок, свои волосатые ноздри.

— Ну, дело-то он знает, и мысли у него правильные…

— Так! Но эти правильные мысли не выходят за пределы его черепа! К тому же он староват, Перейра! Сколько ему? Шестьдесят будет?

— Шестьдесят пять лет. Но у них в роду все крепкие, сеньор доктор. Дед дожил до ста лет, я не раз видел его в лавке…

— Как это, в лавке?

Перейра еще туже скрутил платок и удивленно посмотрел на фидалго: неужели он не знает истории Саншеса Лусены? Дед Лусены, Мануэл Саншес, торговал пряжей в Порто, на Огородной улице. Жена у него тоже была миловидная, модница…

— Прекрасно! — отрезал фидалго. — Это делает честь Саншесам Лусенам. Семья, создававшая себе положение, вышедшая в люди… Не спорю, Перейра, в депутаты от Вилла-Клары годится лишь такой человек, как Саншес: помещик, связанный с Вилла-Кларой глубокими корнями, известный всему округу. Но ведь одного этого мало: депутат должен обладать способностями и энергией. В ответственный момент, в минуту кризиса депутат встает во весь рост и увлекает за собой палату!.. И, кроме того, друг Перейра, в политике добивается своего лишь тот, у кого крепкая глотка. А между тем… в каком положении дорога на Риозу? Все еще в чертежах, в красном карандаше… А если бы Саншес Лусена поднял крик в Сан-Бенто, телеги моего друга Перейры уже скрипели бы по ровному тракту…

Перейра сокрушенно покачал головой.

— Насчет этого фидалго, пожалуй, прав. Пора бы, давно пора кому-нибудь пошуметь насчет риозского шоссе… Пожалуй, в этом фидалго прав!

Но фидалго не отвечал: он с упоением поедал ароматную похлебку, поданную в новой глиняной миске, с пучком зелени. Тогда Перейра пододвинулся поближе, положил на край стола руки — черные и жесткие после полувекового труда на земле, точно древесные корни, — и заговорил о главном: он решился обеспокоить фидалго в час обеда лишь потому, что на этой неделе думают начать рубку леса на дальнем урочище в Сандине, и желал бы заблаговременно, пока не явились другие, потолковать насчет аренды «Башни»…