— Великолепно! А что тебе скажут в товариществе?

— Я договорился.

— Как это? А заказ?

— Дубровский перехватил… — соврал Петр. И для большей убедительности добавил: — Разве за ним поспеешь? Он из горла вырвет.

Жена, разумеется, долго не простила бы ему добровольного отказа от выгодной работы. Сейчас же она только с сокрушенным видом покачала головой. Говорить о том, что он никогда не умеет постоять за свои интересы, что он совершенно не думает о семье, она на этот раз даже не сочла нужным. Надо было успеть прогладить платье, привести в порядок прическу и отправляться в гости…

Злой и решительный, Петр собрал этюдник, рассовал по карманам деньги и документы и отправился на автобусную станцию. У окошечка кассы он несколько поостыл. А стоит ли ехать в такое время? Сегодня на шахте уже вряд ли кого застанешь. Придется без всякого дела болтаться в незнакомом поселке, где-то устраиваться на ночлег. Не лучше ли протеста время в городе и спокойно выспаться дома?

Секундное оцепенение Петра прервал недовольный женский голос:

— Куда вам?

Петр вздрогнул, как от толчка, поспешно сунул в окошечко деньги и назвал «Балку-Глубокую».

За окном потрепанного, покорно трясущегося на выбоинах автобуса медленно вращался обесцвеченный, как это бывает в сумрачные дни ранней весны, пейзаж: тускло-черные пашни; грязно-бурые островки непаханной степи, усеянные редкой выгоревшей прошлогодней травой и камнями; серо-прозрачные полосы снегозащитных лесопосадок; у горизонта расплывчатые серые контуры рабочих поселков, окутанные бледно-лиловой дымкой темные конуса терриконов. Сосед тоже не вызывал особого интереса: не успел автобус отойти от станции, как он задремал, откинувшись на спинку сиденья.

Часа через полтора Петр был на месте. Из столовой — она оказалась рядом с автобусной остановкой — он позвонил на шахту, копер которой виднелся в степи, метрах в четырехстах от окраины поселка. Парторга удалось разыскать по телефону на квартире: тот сказал, что Самсонов болел, но завтра выходит на работу и с утра должен быть на наряде. Он же пообещал позвонить в общежитие, договориться, чтобы Петру там дали койку.

Перекусив и выпив кружку кисловатого пива, Петр направился в общежитие. Комендантша, пожилая женщина в вылинявшем синем халате, привела его в комнату, где стояли покрытый чистой скатертью стол, три стула, платяной шкаф и три аккуратно застеленные кровати.

— Это у нас для приезжих. Можете выбирать любую — больше никого нет.

Было около восьми часов вечера. Петр не привык ложиться так рано и решил сходить во Дворец культуры: его освещенный фасад и массивные колонны, гордо несущие треугольный фронтон, он заметил в конце широкой асфальтированной улицы, когда выходил из столовой.

Однако в очаге культуры, куда он прибрел на огонек, жизнь не кипела, а едва теплилась — и это сразу бросалось в глаза. За дверями многочисленных комнат, отведенных, если судить по табличкам, для занятий различных кружков, стояла тишина. Людно и накурено было в бильярдной, но Петр туда не зашел: играл он на бильярде плохо и поэтому не любил эту игру.

В большом и красивом фойе на втором этаже завывала радиола, несколько пар вяло, без настроения, словно отбывая повинность, шаркали подошвами по втоптанному паркету. Остальные парни и девушки, скучая, сидели и стояли вдоль стен, безучастно наблюдая за танцующими. Многие из них сразу повернулись в сторону Петра, не скрывая своего любопытства.

«Еще бы… Кино сегодня не крутят. Каждый посетитель на виду: как же не обратить внимания на появление незнакомого человека».

Да, делать здесь нечего. Стало совсем тоскливо и нудно. Чтобы как-то убить время, Петр решил зайти в библиотеку. «Часов до десяти полистаю журналы, а там — и спать можно».

Просторный читальный зал был погружен в полумрак. Свет, льющийся из-под темных колпачков настольных ламп, падал на овальные полированные столики и, отражаясь, мягко рассеивался. Красиво драпированные шелковые занавески на высоких окнах были приспущены.

Петр направился к стойке, отделявшей читальный зал от книгохранилища, чтобы попросить свежий номер «Огонька» или «Смены» и вдруг, увидев стоящую около библиотекарши женщину, остановился пораженный. Что это: сон? Наваждение?

На мгновение исчезло все окружающее, осталось лишь склоненное над книгой лицо женщины — такое знакомое и незабываемое. Тот же миндалевидный разрез глаз, тонкий прямой нос, красивый, резко очерченный рот… Да, это Люда!

Не такая, уже не та, что была тогда, и все же это она. Она!..

…В небольшом забайкальском городке трудно коротать кажущиеся бесконечными зимние вечера. Есть, правда, здесь старенький драматический театр, два кинотеатра. Но там — каждый сам по себе: если ты пришел туда один, так и просидишь в одиночестве весь вечер.

Другое дело клуб вагоноремонтного завода, где чуть ли не ежедневно вечера танцев. Толпа шумна, весела, непринужденна, и ты сразу растворяешься в ней. Люди толкаются, смеются, громко разговаривают, стараясь перекричать шум и звуки оркестра, легко знакомятся. Завтра морозным утром одни из них направятся в тускло освещенные цеха завода, сядут за учрежденческие столы, станут за прилавки, а другие — их меньше — в теплушках, в пассажирских вагонах поедут на запад.

Здесь много девушек. Любую можно пригласить танцевать и, кружась с ней в вальсе, — «Пусть я с вами совсем незнаком», — переброситься фразой-другой. И кто знает: может увидишь, как блестящие глаза одарят тебя приветливым взглядом.

У девушки, которая стояла прислонившись к пилястру, было очень юное и какое-то одухотворенное лицо, необычные продолговатые темно-серые глаза, вьющиеся русые волосы; цветастое крепдешиновое платье красиво облегало тоненькую стройную фигуру. И когда оркестр заиграл «Кабачок» — популярную в то время американскую солдатскую песенку, Петр решительно направился к девушке…

В далеких от родных мест краях люди знакомятся и сближаются проще и быстрее. К концу вечера Петр уже не только знал, что его новую знакомую зовут Люда. (Кстати, других знакомых среди штатских у него в этом городе не было: несколько дней назад он приехал сюда из училища).

Люда рассказала, что до войны жила в Харькове, там же поступила на первый курс университета. А теперь вот эвакуировалась с родными, работает воспитательницей в детском саду при заводе, где ее отец — начальник цеха.

Людмила не возражала, когда Петр предложил проводить ее домой. Они долго гуляли по пустынным улицам. Окна бревенчатых домов были плотно прикрыты ставнями. За высокими дощатыми заборами тоскливо лаяли собаки. Скрипел залитый голубоватым светом снег, и все вокруг было морозным и бело-голубым. Провода и ветви деревьев гнулись под тяжестью мохнатого инея. В усеянном мерцающими звездами небе висела маленькая, яркая луна.

— Не знаю кому как, а мне кажется, быть педагогом и почетно, и интересно. Вот говорят, писатели — инженеры человеческих душ. А что же тогда надо сказать о педагогах? Кто первый воспитывает человека, формирует его характер? Учитель. И я непременно буду педагогом.

— Жаль, что мне раньше не пришлось встретиться с такой влюбленной в педагогику девушкой. — Петр отпустил локоть Людмилы и козырнул проходившему мимо комендантскому надзору. — Я 6, наверное, тоже стал педагогом.

— Вам нечего жалеть. Я, например, всегда завидовала талантливым людям. А раз вы перешли на третий курс художественного института — значит, у вас есть талант…

Несколько раз они подходили к калитке Людмилиного дома, прощались и никак не могли проститься. И снова медленно ходили по улице — до угла, где одиноко маячил фонарь, и обратно.

Потом они встречались каждый свободный вечер. Обоим нравились стихи Симонова из его цикла «С тобой и без тебя», оба были молоды, полны юношеских надежд и светлой веры в будущее. И никто из них не сомневался в том, что как только кончится война — жизнь чуть ли не сама положит к их ногам все, что им желается, — и дипломы, и приносящую радость работу, и успех.