Отель, некогда бывший частным домом, представлял собой большое квадратное здание розового цвета, внутри которого стоял затхлый терпкий запах, как в старом ящике из-под сигар. На входе их приветствовал высокий бандит с пышными усами. Это был управляющий, знакомый отца Марии Верлен. Он встретил их по-королевски и провел в их подготовленные комнаты. Джим и Салливан поселились в трехкомнатном номере, отделанном под дешевый французский бордель, с люстрой матового стекла, кафельными полами и двумя огромными кроватями под москитными сетками.

— Вам здесь понравится.

Да, им понравится.

Им и в самом деле понравилось. У Джима даже вошло в привычку спать в середине дня. Что касается Марии, то она наконец освободилась от мира, который стал ее утомлять. Кроме того, ей нравилось быть с Джимом, который теперь понимал, что флирт между ними неизбежен. Она тоже привлекала его, хотя он никак не мог разобраться, чем именно. Эта игра была внове для него, и ему приходилось изучать правила в процессе. А тем временем были сделаны первые ходы.

Салливан с его странным даром предвидения прекрасно знал, что происходит. Он был подобен богу, он сам подверстал все обстоятельства, и теперь ему оставалось только ждать развязки. После первой недели экскурсий они почти перестали выходить в город. По утрам к Марии приходили какие-то типы на переговоры, Салливан читал, а Джим ходил купаться на минеральные источники. Ничто, требующее больших усилий, было невозможно — жара стояла невыносимая. Затем Салливан начал сильно пить. Джим был потрясен, до этого Салливан пил редко. Теперь же он целый день не выпускал стакана из рук, и к обеду уже на ногах не стоял. Он вежливо, едва двигая языком, приносил свои извинения и просил Джима не оставлять Марию.

Однажды поздно вечером, когда Салливан уже отправился спать, Джим и Мария сидели во внутреннем дворике.

На чёрном небе, белый и яркий, висел лунный серп, а лёгкий ветерок нежно шелестел кронами пальм.

— Я знаю, как это трудно, — Мария угадала настроение Джима. — Пол — странный человек. Он всё воспринимает так трагически и всех тоже. Он мучается, если ты при нём хвалишь другого писателя, пусть даже Шекспира. Если ты скажешь, что тебе нравятся брюнеты, он тоже будет мучиться, потому что не брюнет. А теперь он вообще отвернулся от людей. Я не знаю почему. В прежние времена он был другим. Он был более… живым. Он чувствовал, что ему дана острейшая интуиция, ни у кого такой не было, и считал её священным даром. Она, собственно, и есть священный дар, хотя… может быть, и была у него не такой острой, как он думал.

— Но ведь он очень хороший человек, правда? — спросил Джим.

— Да, — быстро сказала Мария, — очень хороший. Но недостаточно. Он хотел бы быть ещё лучше. Я думаю, это мучает его.

— А что, это так важно — быть великим писателем?

Она улыбнулась:

— Это важно для тех, кто думает, что это важно, кто для этого пожертвовал всем.

— А Пол? Он многое отдал?

— Кто это может знать?.. А он способен любить?

Вопрос был прямым, и Джим покраснел.

— Я… не знаю. Думаю, что способен.

Но Джим был не уверен, знает ли он, что такое любовь. Он полагал, что любовь — это что-то вроде того чувства, которое он испытывал к Бобу. Эмоциональное влечение, которое с годами становилось всё сильнее, словно разлука сохраняла это чувство в чистоте. Кроме того, то, что он чувствовал к Бобу, имело один неоспоримый плюс: оно было не высказано, оставалось его тайной.

Он улыбнулся, подумав об этом, и Мария спросила:

— Чему ты улыбаешься?

— Я просто подумал о том, как я далеко от Вирджинии, от городка, где я вырос. Я подумал о том, как моя жизнь отличается от жизни тех, кто там остался.

Мария неправильно поняла его:

— Тебя беспокоит то, что ты отличаешься от других?

За всё время их знакомства она впервые прямо сказала о его связи с Салливаном, и Джима это привело в ярость. Его разозлило, что он был замечен.

— Не так уж сильно я и отличаюсь.

— Извини, — она поняла свою ошибку, прикоснулась к его руке. — Неловко как-то получилось.

Джим простил её, но не до конца. Им владело какое-то подспудное желание сделать ей больно, швырнуть её на кровать и силой овладеть ею, чтобы доказать ей, себе и всему миру, что он такой же, как все. В горле у него запульсировало. Ему было страшно, хотя разговор и перешёл на пустяки.

Когда Джим поднялся к себе в номер, Салливан читал. Под москитной сеткой он был похож на призрака.

— Приятно проводишь время? — спросил Салливан.

— Что ты хочешь этим сказать? — Джим был готов ринуться в бой.

— С Марией, ты же знаешь, что я хочу сказать. Она такая привлекательная, правда?

— Точно! — Джим сбросил одежду на пол.

Ночь стояла жаркая, внезапно он почувствовал усталость.

— Подожди, ты ещё узнаешь её получше. Она великолепная любовница.

— Заткнись!

— Ты подожди, только и всего, просто подожди, — Салливан пьяно ухмыльнулся.

Джим выругал его, выключил свет и забрался в свою кровать. Заснуть ему удалось лишь через несколько часов.

Мария Верлен была странной женщиной: тонкой и довольно непредсказуемой. В свои сорок лет она казалась девочкой: стройная, вся в ожидании, мечтательная. Всю свою жизнь посвятила она желанию и стремлению обрести целостность — желанию, которым одержимы романтические души и которое сбивает с толку остальных. Она меняла любовников, её привлекали чувственные, тонкие, кажущиеся недосягаемыми. Её воображение могло преобразить самого заурядного мужчину в любовника мечты, если обстоятельства благоприятствовали и его реакция была соответствующей. Но со временем её воображение стало блекнуть. В дело вмешивалась грубая реальность, и роман заканчивался, обычно бегством. Но она не сдавалась и начинала всё сначала, словно галантный воин, до конца преданный проигранному делу. Ведь, в конечном счёте, её любимой была легенда о Дон Кихоте и о поисках невозможного. Уверовав в эту легенду, она сделала её своей жизнью. Но время шло, и она вдруг обнаружила, что всё больше и больше дрейфует в сторону более молодых, чем она, — к мальчишкам, хрупким, почти как девушки. Юноши нередко могли отвечать нежностью на нежность, возвышенным чувством на возвышенное чувство, и, конечно же, они тоже верили в любовь. Но гомосексуалистов обычно она избегала. Она слишком долго прожила в Европе, слишком многие её сверстники оказались в плену у этой кучки модельеров и декораторов. Но она поклялась, что её эти сети не уловят, хотя ей было интересно и весело с этими людьми, которые часто брали её себе в наперсницы. Но они из самых добрых чувств, отнюдь не из злых намерений, пытались лишить её пола, сделать такой же, как они. К счастью, у неё был особый талант «делать ноги»: она знала, когда можно уйти, не причинив боли. А потому они выдали ей временную визу в их мир, а она с удовольствием путешествовала по нему туристкой.

Теперь она увлеклась Джимом. Для неё он был экзотикой. До этого её не влекло к обычным мужчинам — почти мальчикам. Эстетически он её устраивал. Ей всегда нравились нордические боги: голубые глаза, светлые волосы, бледная кожа. Чувствуют ли они вообще что-нибудь, эти холодные северяне? Может, они вообще не из рода человеческого?

Но, скорее всего, Джим всё же тронул её. Он был необыкновенно замкнут, немногословен, чуть ли не вообще лишён дара речи. У него не было ничего, кроме собственного тела, которое он приносил в жертву, чтобы умилостивить каких-то грозных богов.

Она хотела его. Если есть какая-то нордическая тайна, то она хочет приобщиться к ней. Она колебалась только из-за Пола. Подай он ей хоть какой-нибудь знак, и она тут же исчезнет.

Но никакого знака не последовало, и она решила, что он не возражает.

Однажды днём они с Джимом на конной коляске отправились в полюбившийся им бассейн. Салливан как всегда остался в отеле.

— Так сколько ещё времени уйдёт на эти дела? — спросил Джим Марию.