Неожиданность вопроса меня не смутила, и я ответила:

— Русский язык у нас все любят, и все хотят знать, а училась я в горском педагогическом институте у русского профессора Васильева.

— Хороший у вас профессор и настоящий учитель. Я не удивлюсь, если через несколько лет ваш роман будет лежать на библиотечной полке рядом с моим романом. Работайте, только очень много работайте, и вы будете писателем, — сказал Толстой, подавая мне руку на прощанье.

Уйдя из кабинета Толстого, я долго и неподвижно сидела в Екатерининском парке у пьедестала пушкинского памятника. Мне хотелось встать и спросить у бронзового Пушкина: «Скажи, понимаешь ли ты, что случилось с Россией твоей?»

Помню и другую встречу. 1944 г. Гостиница «Москва». Приемная Николая Тихонова. Кровью дымились дороги войны. Страна лежала в развалинах… Но Николай Тихонов нашел все-таки для меня и время и слова. Он беседовал со мною. И когда я сказала, что война и такие книги, как мои, никому не нужны, он сказал:

«Не бросайте работу над романом, скоро кончится война, вернется человек к мирной жизни, и нам нужны будут книги, много книг о всех народах. Работайте. Быть писателем — это значит знать жизнь, любить эту жизнь».

В письмах Николая Тихонова, которые он писал мне во время работы над романом, я постоянно ощущала настоящую помощь писателя. Вспоминая работу над романом, особенно последние два года, когда издательство «Советский писатель» приняло роман к печати, я часто думала: «Откуда эта бескорыстность у русского человека?» И пришла к выводу: это просто особенность русского человека. Помочь всегда и каждому, помочь по-настоящему. Не нужно моих маленьких примеров. Достаточно больших примеров и необыкновенных дел, особенно за последнее десятилетие.

Очень часто меня спрашивают: «Расскажите, как вы стали писателем?» И тогда мне просто хочется сказать: «Я стала писателем, потому что есть Россия, есть русские писатели. Есть Советская власть».

Это чувство невысказанной благодарности я ношу постоянно в себе. Особенно, когда бываю в Москве, когда брожу по сверкающей огнями ночной Москве…

Я смотрю на нее, и мне хочется прижаться к ней и сказать: «Родная моя, я слов для тебя не нахожу, но знаю, что никогда, никому, ни за что тебя я не отдам… Потому, что нет второй такой, как ты. Ты любима и смуглой девушкой из Вьетнама. И корейский солдат, шагая по мертвым дорогам родины, любит тебя. И греческие матери, сыновья которых мучаются в казематах, надеются только на тебя. И безработный американский докер с надеждой взирает на тебя. И итальянский юноша Нелло Адельми, думая о тебе, нашел силу бороться за мир. И французская девушка Раймонда Дьен, вдохновленная твоими идеями, легла на рельсы, чтобы задержать поезд смерти, идущий в Корею. И турецкий поэт Назым Хикмет не испугался ледяного мрака одиночки, надеясь на твою защиту. И гордый сын негритянского народа Поль Робсон поет свои песни о тебе»…

Кому из нас не понятна гордость Маяковского, когда он, протягивая американскому жандарму «молоткастый, серпастый, советский паспорт», воскликнул:

— Читайте, завидуйте, я гражданин Советского Союза!

Хочется много прожить, многое увидеть. В яркий солнечный день пойти по широкой дороге, держа в ладони жаркую ручонку внука, и сказать ему: «И бабушкины седины были когда-то кудрями, носила и бабушка галстук на груди, хотя и не было у нее твоего детства, но жизнь, которая осталась позади, была полна борьбы и стремлениям в том наше счастье, что наше поколение было свидетелем того времени, когда заново перекраивался мир, когда лучшие мечты человека воплощались в действительность. В том и счастье нашего поколения, что каждый из нас вложил по кирпичу в здание коммунизма, что жили мы в ленинские дни, шли по его дороге.

Тяжело рождалась новая эра, но, родившись, она не умрет, так как наши идеи — это жизнь, а жизнь — бессмертна».

[25]

В осеннюю вьюжную ночь председатель колхоза вызвал к себе колхозницу Мадинат и сказал:

— Принимай бригаду, сама знаешь, что людей не хватает… Война.

Мадинат вскинула на председателя длинные ресницы и испуганно проговорила:

— Нет, не могу, с бригадой не справлюсь, страшно… А потом муж болен, ребенок, разве мне можно?..

— На печи лежать, конечно, легче, а что страна в крови тонет, живые под танк ложатся, так им по-твоему легче? Они могут, им под силу, а тебе бригадиром трудно?

— Нет, не потому, что трудно, не сумею, — перебила она председателя.

— Ну, как хочешь. Может быть, ты к старому мерину Серко на выгон пойдешь, будете вместе отдыхать? — сердито проворчал председатель.

Мадинат побледнела и стала ближе к столу:

— Разве я потому отказываюсь, что устать боюсь?.. Ладно, назначай, сам отвечать будешь, когда перепутаю…

— Перепутаешь, сама и распутаешь, иди, не стой…

И с этого дня кончились «бабьи» волнения Мадинат и начались «мужские» тревоги.

Домой она возвращалась поздно ночью. В ее маленьком домике, прикурнув у холодной печи, ждали ее терпеливо восьмилетний сын и параличный муж. Когда первый раз она вернулась ночью домой, навстречу ей, жалобно мыча, вышла неподоенная корова. Перешагнула порог темной комнаты — муж первый раз не поднял с тахты трясущейся головы и не улыбнулся ей беспомощной больной улыбкой. Она виновато молча оглядела одетого спящего ребенка, остатки холодного ужина на столе.

Торопливо засучила рукава и вышла во двор.

В глухой тишине ночи звонко стучал ее топор, и допоздна тлел огонек в ее окне. Она стирала, варила на завтра обед, латала, штопала. Утром, уходя на работу, она подошла к постели мужа и ласково положила ему руку на плечо.

— Не дуйся, не на гулянку ходила… Не до того сейчас людям… Кругом столько горя, что своего горя не вижу… Говорят, что немец уже Ростов взял… Совсем мужчин в колхозе не стало… Не хотела, уговорили бригаду принять…

— А может, в секретари райкома пойдешь, если уговорить? — визгливо вскричал муж и неистово затрясся параличным телом.

— Не кричи! — тихо молвила она. — Понадобится — так и в секретари пойду… Не сидеть же мне со старой лошадью Серкой на выгоне… — Она повязала голову и с порога, не оглядываясь, бросила: — Кушать — на плите… Поздно приду.

И проходил ее день в непривычной для женщины работе. «Езжай с бойцами, покажи им сено, оно на твоем участке», — говорил ей председатель торопливо.

И она вела за собой эшелон красноармейских подвод.

Возвращаясь к вечеру уставшая, мокрая, на ходу перекусывала и шла в правление колхоза. Она внимательно выслушивала председателя, записывая план на завтрашний день в серую потрепанную тетрадь.

«На мельницу поехать, картошку в погреба запрятать, в город продукты сопровождать, кукурузу отобрать — перепрятать к весне на семена» — распоряжалась она, и дивились подружки ее мужской сноровке и изворотливости.

— Ночь чтоб даром не пропадала, — обращалась она к подругам. — Зима, бойцам теплая одежда нужна… И, отделавшись днем от «мужской» работы, ночью собирала Мадинат лучших швей своей бригады, и они сучили нитки, отделывали шкурки, шили полушубки и ушанки, стегали ватные брюки и куртки, вязали чулки и варежки.

Руки, необыкновенные руки матери, кто не знает ваших забот!.. Сколько мягких ушанок и пушистых варежек наготовили вы в долгие зимние ночи, недосыпая и недоедая…

Немцы были под родной деревней Мадинат.

— Оставлять врагу только пустоту…

И уходили все в горы. Казалось, не только люди, но и земля жалась к подножьям гор, к древним дедовским пещерам, к непроходимым тропам.

— «Как же так? — думала Мадинат, оглядывая дали колхозных полей, — а та жизнь, которую делали сами, не доедая и не досыпая? А то счастье, за которое бились отцы и братья, а та радость, которую получили дети от отцов, — на кого бросить эту жизнь, кому ее доверить?»