Дягилев молча вскарабкался через борт, машина развернулась на узкой дороге, забуксовала на влажной траве, чуть не скатившись в придорожную канаву, но выскочила и с новой резвостью помчалась назад, то есть теперь уже не назад, а вперед, к тому самому П., которое было ближе к фронту. И все сразу повеселели, и страхи у Вари кончились, и Пузырев участливо спросил Шелковникова:
— Ну как новая шапка, Геша? Не жарко?..
Все посмотрели на Шелковникова осуждающе, сухо, и Шелковников отвернулся и молча стал смотреть в сторону, не смея надеть шапку.
Ехали долго, казалось, дольше, чем ехали сюда. Дорога была по-прежнему пустой. И Варя подумала о Скуратове: он ли, тот ли Скуратов сейчас ехал с ними, который когда-то велел ей называть себя Николаем Васильевичем, показывал фотокарточку своей дочки и хвалил Игоря за то, что он вступился за нее, Варю, даже назвал его львом, — тот ли это был Скуратов или не тот?
Галя Белая вдруг закричала радостно:
— Смотрите, смотрите, вот здесь нас обстреляли самолеты!
Варя узнала то место, где они стояли, — и то поле, и дорогу, и канавы, поросшие травой и низким малинником, и пушки недалеко в стороне. Только теперь на дороге не было ни одной машины, она была совершенно пустой, безмолвной. Не было и саперов, которые тогда расхаживали по полю со своими аппаратами.
Скуратов опять остановил машину, и это было как раз против того места, где на обочине была примята трава: здесь недавно лежал раненый капитан. Выйдя нз кабины, Скуратов внимательно осмотрел примятую траву, как будто хотел что-то найти тут, поднял голову, окинул взглядом поле, ближний лесок, крикнул:
— Дягилев!
— Слушаю, товарищ инженер-майор! — с готовностью ответил Дягилев и выпрыгнул из машины.
— Куда все запропастились, Дягилев?
— Не знаю, товарищ инженер-майор…
Скуратов посмотрел на него, пожевал губами:
— Мы должны пробиваться, Дягилев. У нас есть приказ. Куда подевались машины комендантской роты?
— Они, наверное, поехали к месту. Троицкий знает дорогу…
— Ничего он не знает! Оставьте Троицкого! — закричал Скуратов.
— Есть, оставить! — тихо сказал Дягилев.
— Они за нами не вернулись. Значит, поехали вперед. Куда вперед? — Скуратов опять пожевал губами, и Дягилев посмотрел на него с удивлением: Скуратов до этого никогда не жевал губами. — Назад нам нельзя, Дягилев. Мы выполняем приказ. Мы должны ехать только вперед!
— А если впереди… немцы?
Скуратов вскинул глаза:
— Какие еще немцы! Впереди наши войска. Откуда быть немцам? — Скуратов решительно сложил карту. — Что же мы стоим? Мы должны ехать, Дягилев, мы топчемся на месте. Мы должны ехать только вперед — и налево!..
Как всякие малодушные люди, сказав слова, в какой-то мере опровергавшие его собственные сомнения, Скуратов тут же поверил в них, будто его убедил кто-то другой, знающий и осведомленный. С видом человека, прозревшего и обретшего решительность, он сел в кабину, Дягилев, пристыженный и униженный, будто проявил трусость, перевалился через борт, и машина, чуть не съехав в придорожную канаву и пробуксовав по влажной траве, помчалась вперед. Проехав с полкилометра, она свернула влево, на еще более узкий проселок без всякого твердого покрытия, на вид глинистый и скользкий, спустилась в низинку, уверенно взлетела на подъем, ринулась через горбатое поле — одна-одинешенька. Скуратов в кабине держал у себя на коленях карту, и карта придавала ему уверенность.
Когда выезжали на поле, сзади послышался крик, на поляну из кустов выбежали солдаты, свистя и махая руками, и все подумали, что солдаты кричат потому, что увидели девушек.
— Контуженые! Как дикари! — сказала Саша Калганова.
— А может, это кричит твой танкистик? — съязвил Пузырев.
— Танкистик не пришел. Не вернулся. Значит, больше и не кричит, — сказала Саша, тяжело вздохнув, и на это ничего не ответил даже Пузырев.
Справа, совсем близко, спереди, разорвался снаряд, за ним, дальше, у самой дороги, — второй, еще дальше — третий. Стреляли сзади — и, кажется, опять свои. Что за напасти! Не узнают?! Скуратов толкнул Чинарева, чтоб ехал быстрее, совершенно уверенный в том, что так и надо: за пригорком, ему казалось, снаряды не достанут.
Когда проскочили высокую горбину поля и скатились на другую сторону пригорка, стрельба прекратилась, навстречу подуло свежим, будто бы сквозным ветерком. Все облегченно вздохнули. И небо на западе внезапно стало разгораться чистым и ясным огнем. Это уже садилось солнце — они, оказывается, блуждали целый день.
На другой стороне поля, внизу, опять начинался кустарник, там были люди. Кустарник шел и справа от дороги, и слева, справа — ближе, слева — дальше. Скуратов остановил машину, крикнул Дягилева. Дягилев в третий раз спрыгнул вниз.
— Слушаю, товарищ инженер-майор.
Скуратов, не вылезая из кабины, изумленно, склонясь к ветровому стеклу, смотрел на дорогу. Дягилев перевел свой взгляд и увидел, что на дороге не было никаких следов от машин, здесь вообще не было никаких следов, и дорога была такой, точно только что освободилась из-под снега: глина и лужицы воды на ее поверхности были будто бы затянуты паутиной.
— Здесь не проходили машины, Дягилев, — сказал Скуратов, еще не веря тому, что видел.
— Не проходили, товарищ инженер-майор, — сказал Дягилев.
И вдруг оба вздрогнули: люди, что были в низине, в кустах, бежали к ним по дороге, по полю, стараясь окружить со всех сторон. Это были немцы.
— Немцы! Немцы! — одновременно закричали и на машине.
Все произошло очень быстро. Чинарев сделал отчаянную попытку развернуть машину, но взял слишком круто, машина сползла задним колесом с дороги и забуксовала. А немцы были уже совсем близко, можно было расслышать их крики…
Скуратов будто очнулся, вздрогнул, распрямил свои сутулые плечи, вскинул глаза на Дягилева. И в них Дягилев прочел и недоумение, и сознание собственной вины и собственной ошибки, и мольбу о помощи, и закипавшую решимость как-то и во что бы то ни стало поправить допущенную ошибку, предотвратить беду, в какую он, Скуратов, попал сам и завел людей, доверенных ему. Только в этот момент они, и Дягилев, и Скуратов, совершенно ясно поняли то, что можно было очень легко понять в самом начале, если бы Скуратов не пытался кого-то переупрямить: и что все остальные машины под командой Троицкого пошли в другую сторону, и что бойцы на опушке кричали им, предупреждая об опасности, и что по ним стреляли из пушки именно свои и именно для того, чтобы тоже предупредить об опасности, и что надеяться на какую-то сплошную линию фронта во время наступления, когда все в движении и у нас и у немцев, было по крайней мере глупо. Понять, оценить и взвесить все это было достаточно того предельно короткого мига, когда Скуратов вскинул глаза на Дягилева. А в следующий миг он уже кричал, выпрыгнув из кабины:
— Дягилев, уводите людей, спасайте людей! Товарищи бойцы! Девушки, только девушки! Отходите с Дягилевым направо, в лесок, там наши, близко наши! Быстрее! Я приказываю! Мужчины остаются со мной. Дягилев, быстро, быстро!..
— А как же… а как же… — пытался что-то сказать Дягилев.
— Не рассуждать! Выполняйте приказание! Обо всем подумают без вас! — закричал Скуратов и, укрывшись за борт машины, выхватил пистолет. Немцы открыли стрельбу.
Варя спрыгнула с машины, уронив карабин. Подхватила его, оглядываясь, побежала вслед за девчатами по полю. Все было, как во сне, и, как во сне, было трудно бежать, ноги разъезжались в глине, шинель путалась, дыхание перехватывало. «Я не боюсь, я не боюсь, я не боюсь!» — шептала она упрямо, изо всех сил пытаясь перебороть какую-то сковывающую тяжесть в ногах, все более скользивших в глине.
Но вот она остановилась, посмотрела на немцев, которые бежали к машине, — и повернула обратно.
— Куда? Куда, Карамышева? Назад! — послышался сзади голос Дягилева.
Она даже не оглянулась. Скользя и путаясь в шинели, подбежала к машине, отшатнулась: у машины, у заднего колеса, лежал убитый Чинарев с фуфайкой б руках, которые тянулись, чтобы подсунуть фуфайку под колесо. «Не боюсь, не боюсь, не боюсь!» — прошептала Варя и, оставив свой карабин на земле, цепляясь за борт, срываясь, полезла на машину. С трудом перевалилась через борт, упала в кузов, тут же вскочила ни корточки, попробовала обеими руками поднять сейф — он был нетяжелым, — посмотрела на немцев, сбросила сейф вниз, еще раз окинула взглядом все, что было в машине, и все, что еще несколько минут назад составляло целый мир, которого уже не существовало — ящики с телетайпами, вещевые мешки, кем-то забытый карабин, — все это было уже ненужное, лишнее. Ее взгляд упал на ящик с боеприпасами — на нем были веревочные ручки, — глаза ее округлились. Свесившись за борт, громко зашептала, будто немцы могли услышать ее:
