— Я и доложил по линии.

— Кому доложили?

— Командующему через адъютанта.

— Ну и что? Не тяните. Из вас клещами надо вытягивать!

— Ответили, что ошибкой заинтересовались в особом отделе.

Генерал побагровел.

— Все равно — условно, слышите? Десять суток условно и сейчас же, немедля — на передовую, с опергруппой, с глаз долой от Станковых, от вас, инженер-майор! Я сам отвечу за девчонку.

— В опергруппу командующего? — озадаченно произнес Скуратов. — Владимир Михайлович, у нее репутация…

— Сухарь! — обрушился на него Прохоров. — Да, да, да — на боевое задание, в опергруппу — вот и снова у человека репутация! — Раздельно, как на уроке в начальном классе, подчеркнул: — Репутация создается и восстанавливается только делом. Надо дать ей такое дело. А вот вас, инженер-майор, пожалуй, нельзя посылать. На вас не могу положиться: вы не верите в людей. Это уже не ошибка, а порок. Мне страшно доверить вам людей, занимайтесь лучше бумагами. Уважим просьбу майора Лаврищева, пусть он едет. Все. Итак, — поморщился, вскинув голову, — продолжаем уточнение задачи…

В это время на узел прибежала Ильина. Торопливо, бесшумно проскользнула на свое место. Дягилев, сидевший за столом, наклонил голову, сделал вид, что ничего не заметил.

Стрельцов решительно подошел к Ильиной:

— Где были, Ильина? Почему оставили аппарат?

— Я только на минутку. На минутку всего, — смутилась девушка, оглянувшись на Дягилева. — Меня лейтенант отпустил…

— Нельзя бросать аппарат, вы на посту.

— Я смотрела за ее аппаратом, — откликнулась Галя Белая с соседнего столика. — Ничего не случилось же…

— Все равно!

Дягилев вскочил с места, подошел к Стрельцову. Игорь увидел у него в глазах мольбу.

— Не надо, Игорь! Не надо ее так! — тихо прошептал Дягилев. — Ну что ты с нею так разговариваешь! Я же ее отпустил, она с разрешения. — Махнул рукой безнадежно, отбежал к своему столу.

— Слюнтяй ты, Федя! — стиснув зубы, выдавил Стрельцов, подойдя к нему. — За Веронику тоже надо бороться!..

О начале близкого наступления в роте Ипатова узнали чуть ли не одновременно с самим генералом Прохоровым. На этот счет можно сказать, что связисты иные новости узнают даже раньше самого командующего, так как в первую очередь в их руки поступали приказы и распоряжения свыше — из штаба фронта, из штаба ВВС, даже из Ставки Верховного Главнокомандующего, и как бы эти приказы и распоряжения ни были зашифрованы, от связиста не утаишь их скрытого смысла.

И хотя, собственно, никакого наступления еще не начиналось и никто не знал подробностей предстоящей операции, люди точно очнулись от забытья: смотрели веселее, ходили живее, говорили звонче, а вместе с этим и на узле связи, и в лагере, и в природе все стало будто яснее и веселее. Передышка, которая так размагничивает людей, кончилась.

Для Вари все это было вдвойне радостным. Выйдя из-под ареста, очутившись на воле, среди своих девчат, получив обратно ремень, погоны, звездочку, почувствовав наэлектризованный воздух предстоящего наступления — может быть, последнего в этой войне! — Варя без умолку говорила, пела, смеялась. «Вот ведь разобрались со мной, разобрались! — думала она. — Я ведь не хотела ничего плохого, я не знаю и сама, как это полупилось». И это «не хотела» было для нее, неискушенной в жизни, таким непререкаемым доводом, против которого было просто немыслимо что-то возразить. «Не хотела, не хотела же!» — сколько раз она твердила эти слова, не понимая того, что люди привыкли судить человека за его поступки, не особенно вдаваясь в то, «хотел» он или «не хотел» совершить их. Для нее в тысячу раз важнее было прежде всего внутренне оправдать самое себя — «не хотела, не хотела», и успокоиться, и быть счастливой, и не чувствовать за собой вины и позора.

Она и с подругами встретилась после своего освобождения так, как будто ничего не было и ничего не случилось: вбежала в шалаш, на минуту остановилась у входа, окинув взглядом аккуратно заправленные нары, подушечки с белыми накидками, полочки, застланные чистыми газетами — ничего не изменилось за время ее отсутствия! — бросилась к Гараниной: «Ой, Леночка! — оглянулась на всех: — Ой, девочки! — бросилась к своему месту, зачем-то потрогала рукой подушку, поправила одеяло, опять оглянулась на всех — закинула руки за шею, крепко-накрепко зажмурила глаза. — Ой, ой, девочки! Как я соскучилась! По всему соскучилась. По вас. По работе. Когда нам на смену-то? А как просторно у вас! И воздух такой! Девчонки, как хорошо-то!»

В этот вечер она не могла найти себе места. Побежала на речку, встретила старшину Грицая, не отдавая отчета, повисла у него на шее, чмокнула в колючую щеку: «Старшинка мой, старшинка» — и запрыгала дальше, оставив онемевшего Грицая.

Вспомнив про Игоря, она остановилась, задумалась, пошла тихо, склонив голову. Ей представилось, что Игорь откуда-то смотрит на нее, наблюдает за нею, и почувствовала такую скованность во всем теле, будто шла перед целым строем. «Ну и пусть смотрит, пусть, — подумала она, и шаг ее стал тверже, ровнее, осанка прямой, независимой. — А я вот и не обернусь: пусть смотрит!»

Испытывая неодолимую потребность освежиться, встряхнуться, преобразиться, обновиться, Варя перестирала в речке все свое немудреное бельишко, даже сняла расшитую наволочку с подушки, проветрила одеяло, вымыла голову — и все это делала с таким ощущением, будто на нее неотрывно откуда-то смотрел Игорь и она все это делала для него, и взгляд его, не остывая, все время жаром пылал у нее на спине. Только освежившись, она мало-помалу успокоилась и почувствовала себя «дома», вместе со всеми.

Игоря она увидела на второй день, когда собралась в смену на узел связи. Выйдя из шалаша, одетая по форме, как и полагалось ходить на узел — в шинели, с противогазом и с карабином, туго затянутая ремнем, Варя увидела в строю, на правом фланге, Стрельцова, который что-то говорил Шелковникову, мгновенно вспыхнула огнем, наклонилась, спутала шаг, наконец быстро побежала и встала в строй позади подруг. «Что это я, дура, дура, теперь, наверное, все поймут», — подумала она. И во время построения, и в пути на узел, и при приемке дежурства на аппарате, и, наконец, во время работы все внимание ее было сосредоточено на том, чтобы никому не показывать виду, в том числе и самому Игорю, что она думает о нем, хочет на него посмотреть, ждет, чтобы он заговорил с нею.

За всю смену она ни разу не посмотрела на него.

И вдруг — это было уже перед концом дежурства — к ней кто-то подсел. Она вмиг озябла, рывком повернула голову и увидела… Скуратова. Варя не помнит, чтобы Скуратов к кому-то подсел, как это делал, например, генерал.

Скуратов был крайне взволнован, даже сконфужен, он легонько похлопал ее по плечу, точь-в-точь как это делал генерал.

— Ничего, ничего, работайте, товарищ боец.

Варя оглянулась и увидела у стола ДС Дягилева и Стрельцова, которые во все глаза смотрели на нее и Скуратова.

— Ничего, бывает, — как будто продолжая какой-то разговор, сказал Скуратов. — Бывает. За ошибки в жизни иногда очень больно бьют, Карамышева. Вас пожалел генерал. Это мог сделать только он, верьте мне, Карамышева.

— Генерал пожалел меня? — изумилась Варя. — Он, генерал?

— За каждую ошибку, даже неумышленную, человек должен ответить хотя бы перед самим собой. Вы понимаете, почему вам дали условное наказание?

— Понимаю, — сказал Варя, хотя ничего не понимала.

— Генерал приказал включить вас в опергруппу — не в наказание, а в знак доверия. Наказание не делает человека плохим, если он хороший. Вы не должны забывать, что едете с наказанием.

— В опергруппу, на передовую! Ой, товарищ инженер-майор! Я ни разу не была на передовой!..

Скуратов отвел глаза:

— Меня зовут Николаем Васильевичем.

— Как хорошо-то… Николай Васильевич! Спасибо! — Подумав, сказала еще раз, с чувством. — Спасибо, Николай Васильевич.