Вот и сейчас они вышли навстречу Стрельцову: Шелковников в своих щеголеватых сапожках и в галифе, без рубашки, Пузырев, облаченный в мешковатую гимнастерку, кое-как, со сборками, стянутую ремнем.
— Подтяни подбрюшник, — кулаком ткнул его Шелковников и красивым рывком взлетел на турнике, поблескивая загорелым, упитанным, сильным телом.
— Погоди, Геша, — стараясь поймать его за ногу, привлечь его внимание, говорил Пузырев. — Ты послушай. Так будет хорошо? — И начал декламировать:
Что так смотришь в глаза ты солдату,
Так заносчиво держишь себя,
Или он пред тобой виноватый,
Или он не достоин тебя?..
— Это новый вариант, Геша. Всю ночь не спал. И концовку ночью придумал. Сильная концовка! Ну, послушай ты, хватит вертеться, и так все девки видели…
Пред солдатом ты, дура, гордишься,
А цена тебе ломаный грош!
— Ну как, сильно?
Шелковников глянул с высоты на Пузырева:
— Сильно! Всю ночь сочинял, пиит! На каждом слове: «пред, пред». Не «пред», а сплошной бред у тебя. Разве так объясняются в любви!
Своими стихами Пузырев изводил всю роту. Новый опус «Фронтовой девушке» он предназначал Гале Белой, в которую был влюблен совершенно безнадежно, без всякой взаимности.
— Пред… Пред… А, черт! — воскликнул он. — И в самом деле получилось два «преда». Придется опять переделывать!..
У одной из сосен, громко сопя и фыркая, подтягиваясь на цыпочках к осколку зеркала, укрепленному в расщелине коры, брился Чинарев, неугомонный весельчак, шофер, разжалованный в ездовые за то, что не уступил дорогу и нагрубил одному генералу. Чинаров отфыркнулся на весь лес, опустив бритву, спросил:
— Стрельцов, ты не чуешь ничего?
Игорь остановился.
— Что такое?
— Днем терпимо, вечером терпимо, — заговорил Чинарев, вытаращив глаза, — а утром спасения нету, дух захватывает…
— Что такое? — уже нетерпеливо переспросил Игорь.
— Да вот. — Чинарев махнул рукой в сторону женских палаток. — Уж так сладко пахнет у них из шалашей. Теплом этаким, с ума сойти можно! Неужели ты не чуешь, Стрельцов? А я нет, я с ума схожу от этого ихнего тепла, я его за сто верст чую. — И Чинарев, двигая ноздрями, снова засопел и зафыркал, потянулся к осколку зеркала. — Недаром Пузырева по утрам на стихи тянет. — Крикнул: — Послушай меня, Пузырь, я на этом деле собаку съел. Если хочешь быть человеком среди женского полу, брось свои глупые стишки. Поучись у Геши, как это делается…
Игорь, насупив брови, прошел в шалаш. Тут было темно и холодно, как в пустом сарае. В сторонке, в углу, копался в своем мешке Валентинов, ротный культработник, который называл себя «лишним человеком». Валентинов и в самом деле занимал в роте какое-то ложное положение, потому что культработник, или, как его еще называли, массовик, в роте не был положен; Валентинов был проведен шофером, и в результате не был ни культработником, ни массовиком, ни шофером, а чаще всего ходил в наряды, дежурил на кухне, дневалил, выполнял всяческие ежеминутные поручения. И это было в порядке вещей: культработник в роте считался самым свободным человеком, настолько свободным, что, загруженный различными делами, не мог вообще заняться никакой культработой и организацией досуга связистов. И Валентинов, этот веселый, общительный человек, гораздый спеть, станцевать, рассказать, зажечь людей хорошей шуткой, посмеяться, весело обнажив свой золотой зуб, мало-помалу стал самым мрачным человеком в роте. Иногда же Стрельцову казалось, что Валентинов просто с издевкой играл роль мрачного человека, так как и глаза его и золотой зуб готовы были вспыхнуть, загореться при первой хорошей шутке, Сейчас Валентинов копался у себя в мешке, напевая вполголоса, подчеркнуто заунывно:
Ты не плачь, не плачь, моя женуленька,
Ты не плачь, красавица жена,
В этой жизни еще многое поправится,
В этой жизни столько раз весна!
Последние слова он вытянул с такой тоской, с такой болью, что Стрельцов оглянулся на него, не понимая, шутит на этот раз Валентинов или всерьез.
Чинарев, войдя в шалаш, внимательно оглядел Валентинова, подмигнул Стрельцову, снял пилотку, покопавшись, нашел у себя в кармане монету, положил пилотку на нарах перед Валентиновым, из другого кармана извлек сухарик, тоже бросил в пилотку.
— Давай, Вася, жми! Здорово у тебя получается, аж слеза пробивает. А ну, товарищи, подбросьте бедному, одинокому страдальцу кто что может!..
Валентинов, увидев проделку Чинарева, блеснул золотым зубом, сказал с чувством, покачивая головой:
— До чего ж ты гнусная личность, водитель кобылы. Задушить тебя мало!..
— Вася, души! — показно вскричав, бросился к Валентинову Чинарев. И они, два влюбленных друг в друга балагура, обхватились за плечи, раскачиваясь, и Чинарев слезно приговаривал: — Не тяни Лазаря, Вася, прошу тебя от своего имени и от имени своей кобылы. Или у тебя женка дома закрутила? Нечего тянуть, вон девок сколько, выбирай любую на замену. А в себе сомневаешься, у Геши галифе попроси. Вот тебе и весна…
Забегая впереди Шелковникова, заглядывая ему в глаза, в шалаш вкатился Пузырев.
— Нет, нет, в самом деле я не шучу, я серьезно, Геша! — тараторил он. — Я тебе говорю — есть такой приказ. Ребята! — обратился он ко всем, кто был в шалаше. — Геша не верит, что есть приказ Верховного Главнокомандующего относительно нас…
— На фронт, что ли? — спросил Валентинов, отпустив Чинарева, деланно зевнул. — Слыхали.
— Не на фронт, а вот именно сохранять. Всех молодых, здоровых, ну таких, как я, как мы, приберегать, сохранять для мирного времени, не пускать, по возможности, в огонь, скоро конец войны, молодых и так ухлопали уйму, — горячился Пузырев. — Есть такой приказ, есть!..
— Это тебя, Пузырь, вроде бы на племя приберегают? — шепотом, вытаращив глаза, спросил Чинарев. — Смотрите-ка, племенной!
— Я точные сведения имею. Мне знаешь кто сказал? Я говорю, товарищи, совершенно точно, я все знаю! — даже побледнев, выкрикивал Пузырев.
Между прочим, он мог что-то знать. Работая посыльным узла связи, проныра, он бывал во всех отделах штаба; прикинувшись простачком, заводил разговоры с такими людьми, с какими не каждый рискнет разговаривать запросто.
— Подожди, подожди, — быстро переменил тон Чинарев. — А как же быть с наградами? Не-ет, так не пойдет. Ты, Пузырев, должен еще на фронте побывать, в последнем наступлении, как же ты без ордена домой? Вон Геша, хоть и без орденов, зато звание — сержант! Еще Горький сказал: «Сержант — это звучит гордо!» Раз ты на племя оставлен, тебе ведь еще и жениться, стало быть, надо, ты берешь в расчет такую тонкую ситуацию, а?
Пузырев расправил плечи, вскинул голову:
— А я и так весь в орденах.
— Ого! Уж не в подсумке ли ты их носишь, заместо патронов?
— Смотри! — гордо воскликнул Пузырев. Хлопнул себя по лбу: — Вот она, моя золотая звезда, смотри — это моя высшая награда!
— Шкура! — про себя выдавил Игорь.
— У меня бессчетно и других наград, — распалясь, выкрикивал Пузырев. — Смотрите. Вот ордена Славы, — хлопнул себя по щекам. — Вот — Красного Знамени, — ударил по груди. — Вот — Отечественной войны первой и второй степени, — вытянул вперед обе руки. — Видали? Вот сколько у меня наград! Их я завоевал на войне!..
— Подожди, подожди, — подымаясь, глухо сказал Стрельцов. — Ты, Пузырь, еще одной награды не получил. Самой важной. Вот тебе еще орден Суворова первой степени! — И, сделав выпад, изо всей силы двинул Пузырева в подбородок. — А вот еще — Невского, а вот — Нахимова! Шкура!..
Пузырев, спав с лица, пятясь, вылетел из шалаша, спиной распластался у основания сосны.
