— Всем нужно, и тоже в одно очень важное место! — и растопырился у двери, чтобы никто незаметно не выскользнул.
Закончили все в третьем часу. Как-то так получилось, что из школы мы вышли вместе с Лилей. Она в одной руке держала портфель, а в другой — папку для нот.
Мне ни с того ни с сего захотелось сделать что-нибудь необыкновенное: догнать и остановить, например, за задний буфер трамвай, перебежать перед самым носом у троллейбуса улицу или там еще что-нибудь подобное… И потом, все вокруг было почему-то очень смешное, и без конца хотелось смеяться. Я изредка взглядывал на Лилю, все время собирался сказать ей что-нибудь, но ничего путного придумать не мог. Выручила она сама. Она спросила:
— И ты… тоже на музыку, да?
— Да! — почему-то, как дурак, ответил я, спохватился — на какую музыку? — и поспешно поправился, ненавидя себя за неловкость: — То есть нет! — и был очень благодарен, что она уже спрашивала о другом: не нужен ли мне опять учебник.
Я ответил, что нет-нет, спасибо, и опять, как дурак, не мог ничего придумать, и поэтому до самого нашего дома мы шли молча. Только когда уже совсем подошли, она тихо сказала, даже не глядя в мою сторону:
— До свидания.
— До свидания! — чуть ли не во все горло гаркнул я.
Дома я сразу же проверил, поглажены ли трусы, майка, носки. Оказалось, что все в порядке. И стал укладывать их в чемодан.
Дождавшись, когда можно было ехать во дворец, взял чемодан и вышел на кухню, будто для того, чтобы проверить, не оставил ли чего на плите.
— Ишь ты какой важный! — покачал головой дядя Владя и спросил: — Это ты куда ж? В баню?
— Нет! — обиделся я, хотя знал, что он нарочно про баню, чтобы меня позлить.
Ехал во дворец и все боялся, придет ли Мишка. Но когда вошел в раздевалку, сразу же успокоился: Мишка сидел в уголке. Он сказал, чтобы я садился рядом с ним, специально для меня занял место.
Пришли и табачники, которых Вадим Вадимыч не допустил до тренировки в первый раз: крепкий парень с добрым лицом, Ерема и Верблюд. Они, переодеваясь, говорили, что теперь даже и не дотронутся до папирос.
Тому, с добрым лицом, я почему-то верил, а вот Верблюду с Еремой — нет. Уж очень подозрительно бегали у них глаза.
Мишка сразу же заметил чемодан, и мне даже показалось, что он позавидовал: у него-то был гораздо хуже. Он помрачнел, засопел, но потом, вдруг что-то вспомнив, посмотрел на Ерему и крикнул:
— Ну, пойдем гирю-то поднимать! Пойдем! — И шепотом мне: — Я уже пробовал. Знаешь, какая тяжелющая! — И снова Ереме: — Испугался, да?
— Чего мне пугаться-то! — огрызнулся Ерема. Мишка вскочил с места:
— Ну тогда пошли, пошли!
Ерема огляделся — деваться было некуда: на него смотрели со всех сторон — и со снисходительным видом шагнул вслед за Мишкой из раздевалки. Двинулись и мы все.
В гиревом зале никого не было. Покойно стояли на своих помостах сверкающие штанги; лоснились в уголке пузатые гири; блестели никелем на специальных полках грифы, и было отчего-то немного жутко.
Мишка даже на шепот перешел:
— Ну иди, поднимай!
Ерема насупился, крякнул и, пугая тишину, косолапо зашагал, а Мишка, торжествуя и грозя ему в спину пальцем, оглянулся на меня — дескать, сейчас кое-что увидишь.
Ерема подошел к гирям, воровато окинул их взглядом, выбирая полегче, но Мишка приглушенно крикнул:
— Эй-эй, вон ту бери! Тот дядя ею баловался!
Ерема недовольно нагнулся, осторожно взялся за дужку. Все увидели, как у него все напряглось на спине, но гиря лишь только слегка поколебалась.
Он потянул ее сильнее, весь наливаясь кровью, чуть приподнял, но тотчас же грохнул обратно на пол.
— Ну и как? — ехидно спросил Мишка. — Пустая, да? Пустая? Так вот: никогда больше заранее не хвались!
Начались занятия. Вадим Вадимыч объявил новичкам, что сегодня он проверит, как мы умеем двигаться, и покажет первый боксерский удар — прямой левый.
Курильщикам, которых Вадим Вадимыч допустил до тренировки со строгим предупреждением, еще предстояло шаги зубрить.
И вот, едва он подошел к нам и начал показывать, я окончательно потерял веру в то, что когда-нибудь стану настоящим боксером и освобожу двор от господства Митьки. С передвижениями и боевой стойкой мы еще как-то справились. Правда, и это опять повторяли целый час, но Вадиму Вадимычу все равно до конца ни у кого не понравилось. Он сказал:
— Ладно, потом как следует отшлифуете! — и стал показывать, как нужно правильно наносить удар.
Когда делал он сам, все выглядело легко и просто.
Глядя исподлобья, Вадим Вадимыч спокойно шагал вперед, держа подбородок у груди и все равно страхуя его еще на всякий случай правой ладонью, а его левый кулак молниеносно протыкал воздух. Но вот когда то же самое повторяли мы, у нас ничего не получалось.
Нанося левый прямой, оказывается, требовалось выполнять разом три дела: шагать вперед, наносить удар да еще защищать собственный подбородок от возможной контратаки противника. И при всем при этом необходимо было постоянно следить, чтобы не поднималась голова, обязательно делать выдох и помнить, чтобы ноги шагали ровно столько, сколько полагалось. Ошибся на сантиметр — кулак либо не дойдет до цели, либо вместо удара получится нелепый толчок.
А я все время что-нибудь да забывал. Вадим Вадимыч снова терпеливо показывал, объяснял, что кулак должен двигаться по прямой, так как это кратчайший путь до цели, что удар должен быть четким и точным, а для этого необходимо вкладывать в него под конец вес тела. Я поспешно заверял, что все понял, торопливо повторял — и снова неправильно.
Не так работали ноги, забывал про вес и страховку. А кулак ну никак не желал двигаться кратчайшим путем, а все норовил по кругу. Особенно подводила голова — она словно нарочно задиралась и задиралась, и в подбородок попасть ничего не стоило.
— Плохо. Весь для встречных открыт… — вздыхал Вадим Вадимыч. (И мне казалось, что вот-вот терпение у него иссякнет и он меня с позором выгонит вон из зала.) Потом он вдруг сказал: — Вот что, принеси-ка сюда носовой платок.
Я удивился: зачем? Незаметно попробовал пальцем под носом — сухо… Все же сбегал, достал из кармана, принес.
— Вот, — сказал Вадим Вадимыч, беря его и показывая, точно я никогда не видел собственного платка, — видишь?.. Он тебя сейчас научит, как нужно наносить удары и не раскрываться. Приподними-ка голову. (Я поднял, а Вадим Вадимыч подложил платок под мой подбородок.) И вот теперь встань в стойку и нанеси удар… И — р-раз!
Я ударил — платок скользнул на пол.
— Ничего, ничего, — успокоил Вадим Вадимыч, — положи обратно.
Я положил и опять ударил, но не довел кулак до конца, потому что испуганно удержал едва не выскользнувший платок.
— Еще! — командовал Вадим Вадимыч.
На третий раз платок не упал, но удар получился нелепый оттого, что все тело было сковано и напряжено из-за боязни, что опять упадет этот злополучный платок.
— Еще…
— Нет, опять плохо. Больше думал о платке, чем об ударе.
— Достаточно, — сказал тренер. — Понял?
— Да, — кивнул я, хотя абсолютно ничего не понял и чувствовал одно: все плохо.
— На следующей тренировке повторишь. Дома ни в коем случае ничего этого не делай, так как могут появиться нехорошие привычки, а никто тебя не поправит. Ну, беги в душевую.
Я, обрадованный, что мои мучения кончились, побежал.
У Мишки тоже, наверно, ничего не получалось, потому что на вопрос: «Ну как?» — он лишь уныло махнул рукой.
Когда, усталый и недовольный собой, я пришел домой, мать сказала, что прибегал Сева и просил обязательно зайти к нему.
— Ладно, — ответил я, — вот поужинаю… — и хотел сесть за стол, но он вдруг заглянул в комнату и обиженно крикнул:
— Что ж ты?
— Да понимаешь ли… — недовольно начал я.
А мать сказала:
