Затем разговор обратился к словесности — потому что все это уже читает, все это уже судит, но прогневайтесь господа сочинители, — и само собою разумеется, что литература московская и литература петербургская были поставлены лицом к лицу, обозрены и сравнены в своих относительных достоинствах. Большинство клонилось в пользу того мнения, что в петербургских книгах более просвещения, образованности, вкуса... то есть, сударь, без толку...

Тут Яков Петрович хотел налить себе мадеры, но ее уже не было.

— Плохой же ваш погребщик, — сказал он Илье Никифорычу, — что отпускает вам по три бутылки! Право, следовало б узаконить, чтобы меньше полудюжины отнюдь не давали в долг.

— Правда ваша, — отвечал Илья Никифорыч. — Я ж ему, разбойнику, не заплачу за это ни копейки!

— И не думайте, что Илья Иикифорыч пошутил: могу вас уверить, что в подобных случаях он всегда держит слово.

Наконец, возникло самое интересное прение о том, как лучше насладиться ромом: в виде пунша или в виде грога. Некоторые утверждали, что в хороших компаниях грог теперь гораздо больше в употреблении, чем пунш, и что эта мода основывается на весьма логическом начале: горячую воду с чаем можно пить отдельно и ром с горячею водою отдельно; таким образом, ни чай, ни ром не уничтожают друг друга и совокупно содействуют успехам просвещения. Яков Петрович предложил решить вопрос коллегиально. Пошли на голоса:

В пользу грога Лука Лукич, Яков Петрович, Галактион Андреич, я.

В пользу пунша Илья Никифорович Максим Козмич, Иван Никитич.

Большинство в пользу грога.

К чести нашего общества должно заметить, что никто не изъявил желания пить ром голью.

Илья Нинкифорыч был отряжен к самовару, а я избран для приготовления грога на все общество — во-первых, как ревностный защитник этого напитка, во-вторых, по тому соображению, что, живучи в Гавани, поближе к морякам, я должен обладать основательными сведениями в пропорции двух главных составных частей его, рому и воды, — что весьма важно: нет ничего легче, как испортить лучший ром, разведя его чересчур водой!

Когда мы выпили по четыре чашки чаю, наступила очередь грогу. Когда мы стали пить грог, беседа пошла шумнее прежнего. Читатели, конечно, уже заметили, что я ни разу не упоминал об участии, какое принимал в общем разговоре Галактион Андреич. Это единственно потому, что он во все время не вымолвил почти ни слова. Галактион Аидреич на службу поступил, кажется, на певчих — но он говорит, что из дворян — и в чины происходил по провиантской части, и если б не одно несчастное обстоятельство, которое заставило его облечься в серый мундир[185] и потом просить увольнения от должности, он, верно, был бы провиантмейстером[186].

Отчего же он так безмолвствовал в нашем обществе? Я, право, не знаю. Прежде, когда он служил по провиантской части, он любил рассуждать, любил рассказывать «случаи», и о чем бы вы с ним ни заговорили — хоть об астрономии — ну хоть о философии — он тотчас прерывал вас восклицанием: «Вот именно был у нас один подобный случай по провиантской части!» — Тут начиналась длинная история. Таких историй по провиантской части у него было по две, иногда по три, на все обстоятельства внешней и внутренней жизни, на все предметы разговора. Длины их в точности определить не могу, но помню, что была она как отсюда до Могилева, потому что раз путешествовал с ним туда на перекладных и он рассказывал мне ее всю дорогу. Словом, вся созданная природа объяснялась у него как нельзя лучше провиантскою частию, и только некоторые, очень темные вопросы — комиссариатским штатом[187]. Но, между нами сказать, Галактион Андреич был недалек и, кажется, не чувствовал в себе отваги тягаться с такими людьми, как Максим Козмич или Яков Петрович. Как бы то ни было, он, сердечный, присмирел как мокрая курица, так, что мне даже стало его жаль. Однако ж, осушив стаканчик-другой грогу, он как будто поободрился, и за третьим стаканом в нем явно обнаружилось намерение что-нибудь сказать. Мы на эту пору посмолкли и прилежно курили трубки и сигары, как вдруг из облака табачного дыму раздался козлиный голос Галактиона Андреича и произнес очень явственно:

— Вот именно один такой случай был у нас по провиантской части...

Все мы продолжали курить в глубоком молчании, прислушиваясь к словам рассказчика, и Галактион Андреич завел предлинную историю. Ничто но мешало звонкому его голосу; только изредка случайный звук стакана или шипение докурившейся трубки сливалось с потоком его речи. Повесть длиннела, ширилась, толстела; Галактион Андреич излагал ее во всей полноте, без малейшего опущения; мы слушали как нельзя внимательнее, пускали дым, тянули грог — а история все шла своей дорогою. Галактион Андреич не кончил бы ее до сих пор, если б стук отъезжающего омнибуса не заставил нас вскочить с мест, допить остатки грогу и настойки и уложить наскоро драгоценную посуду Якова Петровича.

Как мы доехали на трех лошадях до заставы, как начали расходиться по домам, как я имел несчастно попасть в руки будочников и ночевать на съезжем дворе[188] — все это легко себе представить без особенного о том параграфа.

§ 5. О ТОМ, КАКУЮ ИСТОРИЮ РАССКАЗЫВАЛ ГАЛАКТИОН АНДРЕИЧ В ПАРГОЛОВЕ

На другой день, прямо с казенного ночлега, зашел я к Якову Петровичу. У него был Илья Никифорыч. Мы выпили по рюмке водки, закусили остатками вчерашнего сыра, потом стали смеяться, стали вспоминать о своей поездке, признаваясь друг другу, что еще никогда так славно не потешились, повторяя сказанное несколько раз накануне — и опять смеяться от чистого сердца, как будто, были еще в сосновой роще. Мы сожалели только об одном — что нам никак не удалось погулять по саду! Вдруг лицо Якова Петровича омрачилось думою; он был в явном недоумении и сидел, не говоря ни слова.

— Яков Петрович, что с вами сделалось?

Подумав еще немного, он спросил нас:

— Что за историю рассказывал вчера Галактион Андреич, когда мы сидели за третьим стаканом грога?

— Я помню, что она начиналась так: «Вот именно один такой случай был у нас по провиантской части...»

— Да, да! У нас, по провиантской, — подхватил Илья Никифорыч.

— Это-то я знаю, — отвечал Яков Петрович, — да что же дальше? Я, хоть убей, не припомню.

Напрасно все мы ломали голову: повесть Галактиона Андреича не оставила ни малейших следов в нашей памяти, в отношении к ней мы как будто не существовали. Между тем пришли еще Лука Лукич и Иван Никитич.

— Знаете ли, о чем мы сейчас толковали дорогой? — спросил последний.

— Нет, не знаем.

— О том, — продолжал Иван Никитич, — какую историю рассказывал нам вчера Галактион Андреевич.

— Она начинается: «Вот именно был такой же случай и по провиантской части», — примолвил Лука Лукич, — а далее мы никак не могли вспомнить.

— Вот чудо! — воскликнули мы все вместе.

— Ах, да вот и Максим Козмич! У него память не подлиннее ли нашей?

Тщетная надежда! Максим Козмич знал только: «Вот именно то самое случилось и у нас по провиантской части...»

— Да это психологическая задача! — вскричал он с удивлением. Максим Козмич учился в семинарии и сверх того читал повесть М. П. Погодина о московском извозчике[189], который нашел мешок с деньгами, отдал хозяину и сам повесился; он знает, что такое психологическая, и очень часто употребляет это слово, — Постойте же! со мной, кажется, есть красненькая; сейчас пойду к Галактиону Андреичу, позову его в Палкин завтракать, подпою голубчика, и он расскажет мне снова свою историю,

Иван Никитич навязался с ним вместе, а мы остались ждать их у Якова Петровича. Они воротились в сумерки.