Слева просматривался северный гребень, который по мере подъёма приближался к нашему западному. Когда же, наконец, они сойдутся? “Жандарм” следовал за “жандармом”. Поднимаясь на очередную скалу, мы видели перед собой следующую. А вершины всё не видно. Казалось, так будет бесконечно. Неожиданно для меня появилась довольно крутая стена высотой метров сорок. К счастью, просматривался вариант с хорошей страховкой за выступы.

— Как думаешь, далеко ещё? — спросил я, уже совсем разуверившись в скорой победе. Эдик теоретически знал маршрут, видимо, значительно лучше меня и сказал совершенно уверенно:

— После этой стены уже простая дорога. Здесь можно оставить “железо”.

Я был настроен не столь оптимистично, но с удовольствием снял с себя ответственность и выложил кошки, крючья, карабины, молоток, оставив только рацию, кинокамеру, фотоаппарат.

Поднявшись наверх и выбирая верёвку Эдика, я действительно увидел пологий заснеженный склон, но всё ещё боялся поверить своему счастью. На двухчасовой связи с базой я на всякий случай не стал их обнадёживать, а сказал несколько раздражённо: “Каждый следующий взлёт принимаем за вершину, а её всё нет и нет...”

Только тут, при монотонной ходьбе по снегу, когда не нужно было искать зацепки, выбирать простейший варианты лазания, организовывать страховку, я почувствовал, как устал.

Постоянная техническая работа отвлекает от наблюдений за собственным организмом, поэтому выматываешься до предела, не замечая этого. На снегу после нескольких шагов истощается кислородный запас организма и останавливаешься отдыхать; навалившись руками на колено, можно опустить голову, закрыть глаза и думать о чём угодно. Вместо анализа технических сложностей наступает время анализа своего физического состояния. Здесь начинаешь считать шаги, пытаясь пройти как можно больше до следующей остановки. Здесь замечаешь, как сильно замёрзли ноги и руки, и стараешься интенсивнее шевелить пальцами. Ни в коем случае нельзя давать им потерять чувствительность. Сердце бешено колотится, лёгкие лихорадочно перекачивают огромные массы воздуха, пытаясь высосать из него редкие молекулы кислорода, а ты в этой чистейшей, разреженнейшей атмосфере движешься медленно, как сквозь густую, вязкую массу, опутанный невидимыми сетями и обвешанный гирями. В этом исключительно сухом воздухе организм теряет огромное количество влаги, но пить не очень хочется, потому что холодно. Организм незаметно обезвоживается до опасных пределов. Есть тоже не хочется: всё равно нет кислорода для окисления пищи. Водяной пар при выходе (без кислородной маски) превращается в кристаллики льда ещё в гортани и оседает на её стенках. Горло воспаляется так, что, глотая свою слюну, испытываешь жуткую боль, как будто глотаешь битое стекло. Одна мысль об этом вызывает не только панический страх, но и рефлекторное слюноотделение. И пытка продолжается.

Почти не возникает желания смотреть вокруг, любоваться панорамой великолепных гор. Никаких лишних движений, никаких эмоций. Короткий переход — остановка. Переход — остановка. Монотонный, бесконечный ритм.

Наконец склон стал выполаживаться. Последние камни уступили место плавно поднимающемуся чисто снежному гребню с крутыми скатами на север и юг. Верхняя видимая точка не отдалялась, как раньше, по мере подъёма, а стала понемногу опускаться. Ещё чуть-чуть — и глаза окажутся на одной с ней горизонтали.

Перед выходом на вершину была мысль подсказать базе включить магнитофон, но потом я решил, что у них уже всё готово, настроено. Они же сидели в столовой за обедом и не догадались притащить туда аппаратуру.

Уже значительно позже я узнал, что как раз в этот день в восемь утра Лёша Москальцов сорвался с лестницы в трещину, и весь день у них прошёл в заботах по его эвакуации. В этих условиях простительно было забыть о записи.

Я стоял на самой высокой точке. Следующий шаг— начало спуска на восток. Там, в двух метрах от меня и немного левее верхней кромки гребня, едва виднеется круглый набалдашник из светлого металла (Верхушка триангуляционного знака, установленного в 1975 году. Тренога высотой 2,5 метра теперь занесена полностью и оказалась ниже верхней точки снежного надува на вершине) с обрывками выцветших флагов.

Признаться, какое-то честолюбивое чувство оттого, что здесь стою именно я, всё-таки шевельнулось в глубине души. Оно не было резким, внезапным, как не была внезапной сама победа. Слабая надежда на неё, видимо, безотчётно зародилась, ещё когда было принято решение о выходе нашей двойки из базового лагеря. К утру 4 мая надежда переросла в уверенность, а желание — в обязанность. Поэтому, глядя на Тибет, я не ощутил приступа бурной радости. Я подумал: “Ну вот, наконец-то. Вверх больше не надо. Можно отдохнуть. И что бы теперь ни случилось с погодой, с маршрутом и даже с нами — всё равно, русские побывали на Эвересте”.

Я достал рацию и вызвал базу.

Я сказал:

— Во все стороны пути идут только вниз, прямо передо мной торчит из снега небольшой металлический пупырь. Что будем делать?

Евгений Игоревич, не слишком склонный понимать шутки в такой ситуации, начал подробно объяснять, что этот пупырь и нужно заснять, а также снять окружающую панораму и прочее. При этом даже не поздравил с победой.

— Сегодня, кажется, четвёртое мая. Время — четырнадцать сорок?

— Да, да. Нет. Сейчас четырнадцать тридцать пять.

— Понял. Четырнадцать тридцать пять.

— Как вы себя чувствуете? Где Эдик?

— Нормально. Эдик подходит. Уже после нашего разговора Лёша Трощиненко крикнул в микрофон:

— Поздравляем от имени хоздвора!

Я специально не дошёл до треноги, чтобы заснять девственный снег и подход Эдика. Однако не успел я настроить камеру, как Эдик, несмотря на мои просьбы, не останавливаясь и почти наступая на меня, прошёл к треноге и плюхнулся рядом, испортив мне весь сюжет. Пришлось снимать так, как есть. Облака к этому времени поднялись настолько высоко, что окрестных вершин совсем не было видно. Иногда просвечивала Лхоцзе. На севере — необозримые коричневые пространства Тибета, на юге — сплошная облачность. Два плана снял Эдик. Потом фотографировали.

Безусловно, я был счастлив. Оттого, что зашёл, оттого, что первый. Здесь была и гордость за успех экспедиции, и за славный ленинградский альпинизм, до обидного малочисленно представленный в Гималаях. Рад, что обошёлся-таки без кислорода и до сих пор в хорошем самочувствии и при ясном сознании. Но все эти мысли толпились в глубоких подвалах мозга, подавленные конкретными делами — радиосвязь, кино- и фотосъёмка.

Будь я человеком более эмоциональным, может быть, воздел бы руки к небу, крикнул бы или заплясал. Впрочем, на высоте обычно нет сил для этого. Во всяком случае, посидел бы в задумчивости, прислушиваясь к ощущениям и наслаждаясь счастьем. Но работала стандартная программа — быстро сделать необходимое и вниз. Вниз без оглядки. Кажется, мы даже не поздравили друг друга. Хорошо, что Эдик, думая дальше сегодняшнего дня, остановил меня на спуске:

— Что ты скажешь, когда придёшь домой? Ведь тебя спросят: камень привёз?

Я на лету подхватил эту мысль и накидал в рюкзак несколько килограммов известняка.

Спуск начали через час — в 15.35.