Наш путь идёт по западной стороне контрфорса, поэтому солнце здесь появляется только в середине дня. А па календаре, между прочим, только 11 апреля, то есть зима ещё окончательно не покинула эти высоты.
Хорошо, что не надо было сразу лезть. Первые две верёвки прошли по кромке скал и снега, обходя слева бастионы на гребне контрфорса. Но и путь по снегу оказался не простой ходьбой. Слишком много ледовых участков, причём лёд настолько твёрдый, что ледобурный крюк не входит, кошки не держатся, а ледоруб отскакивает или скалывает тонкие линзы. Видимо, особенно трудно приходилось Эдику, который, стоя на страховке, не имел возможности согреться движением. Мой темп замедлялся ещё и потому, что надо было время от времени стучать ботинками друг о друга, чтобы восстановить кровообращение, раскачивать ногой, подпрыгивать на носочках. А лучше всего интенсивно сгибать и разгибать пальцы. Вот почему ботинок должен быть достаточно просторным. Лучше не надеть лишний носок, но иметь свободу движений для пальцев.
Небольшой камин, полка, ещё камин — и, протиснувшись через разлом, я оказываюсь на гребне контрфорса. Восприятие жизни резко меняется. Здесь солнце! Сразу стало теплее. Насколько сильно все мы зависим от него, особенно остро понимаешь только в горах. Слишком жидкая здесь атмосфера, чтобы аккумулировать лучистую энергию. Светило признаёт только личный контакт, только прямую сиюминутную связь. Его щедростью с другом не поделишься и впрок не заготовишь. Да и самому-то едва хватает. Пожалуй, немного было в тот момент людей на земле, так близко находившихся к всемирной “грелке” и не экранированных от неё обшивками самолётов и космических кораблей. Мы получали от солнца тепла больше любого другого человека и в то же время мёрзли, может быть, сильней любого другого. Промороженный воздух тут же высасывает из тебя капли тепла, подаренные солнцем. Но всё-таки это уже не тот мертвящий холод, что минуту назад. Я невольно остановился, выбирая верёвку, блаженствуя и любуясь великолепной панорамой. Прямо передо мной — профиль южной стены Эвереста, правее — громадина Лхоцзе, у её подножия — истоки ледника Кхумбу. От меня вниз на несколько сотен метров — обрыв к кулуару Боннингтона. Влево вверх, чуть левее гребня контрфорса, просматривается сравнительно простой широченный скальный жёлоб. А дальше вздымаются стенки.
Мы прошли пять верёвок и вернулись, так как в этот же день надо было спуститься на 7350 за грузом. Мужики к этому времени кое-как поставили, скорее подвесили, вторую палатку и в 14.30 все вместе начали спуск. Снега на скалах стало ещё больше. Видимо, уже в этот день стало заметно, что самочувствие Коли и Володи похуже, чем у нас с Эдиком, хотя они с утра наверх не ходили. Однако тогда я не понял этого. Мне казалось, что Вовик в порядке.
На спуске главная опасность — “живые” камни. Группа развешивается на верёвках, непрерывной ниткой соединяющей лагеря, и довольно быстро скользит по ним, контролируя скорость с помощью специальных тормозящих приспособлений. При этом можно случайно задеть свободно лежащий камень, который, стукаясь о выступы, описывает замысловатую траекторию и может либо попасть в человека, либо перебить перильную верёвку. Поэтому самый нижний старается спускаться как можно быстрее, чтобы уйти из-под обстрела, а верхний — как можно осторожнее, ведь под ним вся группа.
Вечером Коля Чёрный сказал: “Если мне думать о вершине, то завтра надо спускаться”. У него совсем пропал голос, хотя общее самочувствие нормальное. Полночи с кислородом не принесли облегчения, и утром он пошёл вниз.
А мы должны были поднять как можно больше груза в третий лагерь и попробовать обработать дорогу до четвёртого. В этот момент все участники экспедиции были уверены, что самый сложный кусок маршрута уже пройден, что после 8000 окажется сравнительно простой ступенчатый гребень с невысокими стенками. Поэтому, оставшись без Коли, мы всё-таки надеялись выполнить план втроём.
12 апреля. Вышел в 11.00, минут через двадцать — Вовик, в 12.00 — Эдик. Все взяли по десять килограммов общественного груза. Несли много личных вещей, чтобы оставить их в третьем лагере для восхождения. В 16.10 я был в лагере-3 и занялся улучшением площадки. Палатка встала великолепно, можно ночевать даже вчетвером. За работой незаметно пролетели два часа. Никого из ребят не было. В конце вечерней связи я попросил Казбека, который только что пришёл на 6500, посмотреть в бинокль — не видно ли моих партнёров. Он долго не мог никого обнаружить на стене, тем более что наступили сумерки. Вдруг сообщает, что Шопин пришёл к нам. Я был поражён. Вместо 7800 он оказался на 6500. Потом я узнал подробности. Володя, пройдя пять верёвок, почувствовал себя не очень хорошо: его беспокоила непроходящая боль в левом подреберье. Решил спускаться.
Так мы остались вдвоём с Эдиком. Группа раскололась, причём, как оказалось, окончательно. Этот внешне незначительный эпизод имел далеко идущие последствия для хода всей экспедиции, а особенно для Володи и Коли. Тогда Володя не знал всего, что произойдёт, но чувствовал: исход может быть печальным. Он даже сказал об этом Эдику при встрече. Но, понимая всё, он не мог ничего поделать: во-первых, были сильно подморожены ноги, во-вторых, он вдруг ощутил страшную слабость. Слишком тяжёлая работа выпала на нашу долю, а Володя не привык жалеть себя и надорвался. Ещё утром я заметил какую-то вялость в его движениях, рассеянность внимания. Видимо, он почувствовал неладное, но надеялся, что обойдётся.
Они разошлись с Эдиком на перилах, и Мысловский проследил, как больной Володя спустился до палаток 7350. Сам Эдик тоже не летел по перилам, а шёл уже с кислородом.
13 апреля. Мы с Эдиком вышли из лагеря-3 в 10.00, имея восемь верёвок, массу железа и полную уверенность, что всё это развесим на маршруте. Опять было невероятно холодно. Надели всё, что было, включая пуховые штаны, но ничего не согревало. Между прочим, работа на этой высоте тоже не согревает, а наоборот — отнимает тепло. Не хватает кислорода, чтобы развить необходимую мощность для согревания мышц. Останавливаешься через каждые несколько шагов, чтобы отдышаться, и продолжаешь мёрзнуть дальше.
Только пройдя почти три верёвки и заглянув в кулуар Боннингтона, ощутили потепление. Та сторона нашего ребра имеет юго-восточную ориентацию и прогревается раньше. Однако нет ни малейшего желания снять пуховку или пуховые брюки. В какой-то момент приморозил палец на руке.
Шли очень медленно. Всё покрыто свежим снегом— не видно, за что браться, куда становиться, куда бить крюк, что “живое”, что надёжное. Очень холодно — рукавицы не снимешь. Для работы первым в связке десятикилограммовый рюкзак слишком тяжёл, да и высота как-никак 7800—8000.
При подходе к 8000 общая крутизна маршрута стала заметно возрастать. Одна за другой возникали сложные стенки, требующие серьёзной работы. В середине четвёртой верёвки требовалось решиться и сделать несколько трудных шагов по заглаженным “бараньим лбам”. Я оглянулся посмотреть, насколько надёжна страховка. Эдик сидел ко мне спиной, подняв капюшон, и, видимо, спал. Верёвка свободно шла ко мне у него из-под мышки. Мелкие комки снега, которые я сбрасывал, очищая зацепки, падали на его спину, но не могли нарушить его покой. Мне стало не по себе. Как будто, на две трети перепилив сук, я вдруг обнаружил, что сам на нём сижу. Приспустился, забил крюк и пошёл в технике одиночного хождения.
К 16 часам у нас ещё оставались свободными пять верёвок, но Эдик заговорил о возвращении, хотя планировали работать до 17 часов. Конечно, час больше, час меньше — сейчас ничего не решит. Однако я остался и ещё с часик побарахтался, пока наконец не потерял рукавицу. Меня мгновенно охватило отчаяние, потому Что в этих условиях оказаться без рукавицы — всё равно что остаться без руки. К счастью, в карманах пуховки завалялись верхонки, которые Коля дал мне ещё в базовом лагере. Я решил оставить попытки в одиночку влезть на гребешок, хотя был близок к этому. Спускаясь, увидел свою потерю в тридцати метрах ниже перил, но бросать туда верёвку, спускаться, а потом лезть по стене без зажима мне уже не хотелось.
