У нас во дворе живет американец. Это маленький седенький старичок, такой маленький, что мне и то будет только по плечико.

А родился он в 1861 году — за десять лет до Парижской коммуны. Попробуйте, посчитайте, сколько ему лет! Уж наверно два раза собьетесь.

А по-моему он вовсе не американец. Если он приехал сюда из Америки больше двадцати лет назад, то это не считается, правда? И по-русски он говорит отлично, только меня называет «Майк» вместо Михаил, а еще говорит «олл райт» вместо «ладно», и курит трубку. Мало ли кто курит трубку! И Шурка научился от него: чуть что — «олл райт» да «олл райт». А мы его зовем дедушкой Джо.

Мы с ним большие друзья.

Он, конечно, нигде не работает и получает пенсию. Когда тепло, весь день сидит во дворе на солнышке и курит и рассказывает нам, как играть в ковбоев и в индейцев. Сам он, один, но улицам ходить боится: конечно, такого слабенького затолкают.

Мы с Шуркой всегда провожаем его, когда он идет на почту получать пенсию. А в годовщину Парижской коммуны он попросил нас, чтобы мы новели его на праздник в Дом ветеранов революции.

Пошли мы. Весь зал был полон старичков. Меньше пятидесяти лет там человек считается вроде как комсомолец. А в президиуме за столом — настоящие парижские коммунары. Не помню, или пять, или шесть их было. Одни, совсем крепкий еще старичок, встал и как начал вспоминать — про стрельбу, про баррикады, как их расстреливали версальцы!

— Мне, — говорит, — в ту пору было пятнадцать лет. Меня, конечно, мать не пускала на улицу, заперла на ключ. Но я вылез в окно на чердак, а оттуда на крышу. Первым делом я побежал искать мою учительницу Луизу Мишель. Я нашел ее на баррикаде. «Тащи скорей патронов!» крикнула она мне.

Дедушка Джо сидел в первом ряду, а мы с Шуркой — на самой задней скамейке, потому что как-то неловко было впереди.

Вечер кончился поздно, а когда мы вышли на улицу, шел сильный дождь.

— Скорее, скорее, вот наш трамвай! — крикнул Шура.

Но дедушка Джо хотел итти пешком.

— Дождик очень теплый, май бой (это значит — «мой мальчик»), мне приятно ходить, вспоминать прошлые дни, — ответил дедушка Джо.

Он совсем промок, пока мы дошли до дома.

— Смотри не простудись, дедушка, тебе и захворать недолго, — сказал я ему на прощанье.

— Ничего, Майк, я здоровый старик, — улыбнулся он. — Со лонг (это значит— «прощайте»).

На другой день у нас был совет отряда, и мы поздно вернулись домой, не успели к дедушке забежать. А потом был выходной, солнце грело совсем по-весеннему. Мы играли во дворе.

— Что-то не видно дедушки Джо, — заметил я. — Уж не захворал ли он после дождя?

Мы побежали к нему и постучали в дверь.

Старичок был здоров. Он сидел на полу возле своего американского чемодана и рылся в каких-то бумагах.

— Гуд морнинг, комрэйдс! (Доброго утра, товарищи!) — сказал он, поднимая па нас глаза. — Как поживаете, мои маленькие друзья?

— У нас вчера был совет отряда, — затараторил Шура. — Хотели исключить Сергея, потому что он в клубе украл будильник. А Сережка пришел на совет и принес самодельный автомобиль с пружинным заводом. Как заведешь пружину, автомобиль бежит на пятнадцать метров. Это все-таки изобретение. Некоторые ребята защищали, чтобы его простить, потому что ему, правда, очень нужны были шестеренки, пружины…

Но дедушка Джо не слушал, что говорит Щурка.

А всегда он очень интересовался нашими делами. Он как будто и позабыл, что мы сидим в комнате. Возьмет конверт, вытащит из пего письмо, прочтет, положит обратно. Возьмет газетку, найдет статейку, отчеркнутую красным карандашом, поглядит, поглядит и опять роется в чемодане. И все курит трубку, а глаза у него красные, будто он плакал или дыму наглотался.

Шурке наскучило сидеть без дела.

— Пойдем, Мишка, — сказал он мне.

Но в это время дедушка Джо вытащил со дна чемодана картинку.

— Ну-ка, мальчики, поищите на этой картинке дедушку Джо.

Картинка вырезана была, наверно, из какого-нибудь журнала или газеты. Люди в смешных шляпах шли рядами, а впереди стояли женщины в стародавних нарядах, и одна протягивала мужчине ребенка.

— Ну, где уж тут вас найдешь! — рассмеялся Шурка. — Тут всё здоровенные дяди. А шляпки-то какие! Гляди, Мишка, чисто чугунки.

— Нет, дедушка Джо, — сказал я, — тут ни одного нет похожего. Наверно, это очень старая картинка.

— Старая, это верно, Майк, — улыбнулся дедушка Джо. — Вот смотрите: тут, первый справа, самый край — это ваш дедушка Джо. Это было в тысяча, восемьсот девяностом году, в Первый май.

— В тысяча восемьсот девяностом году! — воскликнул Шурка. — Сорок пять лет назад? Так разве ж тогда были маевки?

— Это был самый первый Первый май, мой мальчик.

Мы повнимательней разглядели картинку. Какой дедушка Джо был тогда высокий и сильный! Наверно, он просто усох от старости.

— А что это за дядька с ребенком?

— Это мой самый хороший приятель, Паркер. Жена пришла прощаться с ним, — она боялась, что полиция начнет стрелять.

— А где он теперь, дедушка Джо?

Старик ничего не ответил, только пожал плечами. Он опять принялся рыться в бумагах. Но теперь уж мы не спускали глаз с его рук. Ему попался клочок красного шелка, на котором написаны были буквы: IWW.

— Это значок «Воббли», — объяснил дедушка. — Так назывался когда-то в Америке революционный рабочий союз.

Потом он вытащил еще одну вырезку из газеты, затертую, желтую. На ней был очень страшный рисунок: четыре арестанта в халатах стоят под виселицей, и около каждого болтается петля.

— Что это, дедушка?

— Это вот — Спайс, это Фишер и Энгель, а этот… Как его звали?..

Дедушка долго тер лоб, потом сказал:

— Не помню, мальчики, нипочем не вспомню. И вот смотрите, как это обидно, май бойс (мои мальчики). Рядом на заводе стояли, кусок хлеба делили, а я забыл, все забыл, олд фул! (Олдфул — это значит «старый дурень»; так всегда бранил себя дедушка, когда очень на себя разозлится.)

Я хотел спросить, за что их казнили, да побоялся, что дедушка и это забыл. Но Шурка не удержался.

— А за что их повесили, дедушка Джо?

— За бомбу. Только это неправда, мальчики, они не бросили бомбу. Они просто шли, как я, как другой на Первый май.

— В тысяча восемьсот девяностом году?

— Нет, кажется, это было раньше…

Дедушка наморщил лоб и сел, прикрыв ладонями глаза. Он сидел так долго-долго, и вдруг я увидел, что у него между пальцами вытекла слезинка.

— Дедушка, а дедушка Джо! — окликнул я его. И он отнял руки от лица. Слезы текли у него по морщинкам, он горько кивал головой.

— Все забыл, все забыл! Кусочки помню: у Мак-Кормик забастовка, Хеймаркетсквер, бомба, Первый май… Когда это было, первый Первый май, — потом или раньше? Спайс, Фишер и Энгель, а как его звали, четвертого? Все забыл, все забыл, олд фул!

Он положил мне руку на плечо.

— Так-то, Майк. Слышал, как коммунары? Всякую минутку помнят. Почему я не помню, один туман в старой голове? Надо дедушке Джо умирать. Никуда пе годится. Спайс, Фишер, Энгель… Как его звали? Вместе работали у Мак-Кормик. Питерс — не Питерс, Адамс — не Адамс. Ларсон? Нет, и не Ларсон.

Он снова уткнулся лицом в ладони и замолчал. Мы потихоньку вышли из комнаты.

С этого для дедушка Джо совсем переменился. То бывало смеется, поет вместе с нами «Приамурских партизан». А сейчас совсем загрустил. Сидит во дворе на лавочке и молчит. Уставится на какую-нибудь жестянку, склянку и не шевелится. И нас не замечает. Только раз вечером, — я помогал ему встать, потому что у него нога затекла, — он говорит мне снова: