Под потолком высокой залы пронесся картонный планер, запущенный резинкой, как из рогатки. По столу прошел автомобиль, тащивший на себе коробку спичек. Пароход с мачтами, тоже заведенный резинкой, бил по воздуху своими жестяными колесами. Потом крошечный мотор с карманной батареей вращал пропеллер. Много было чудесных вещей!

В ушах у Вани звенело. Но все же он жадно слушал, что говорили писателям дети.

Толстый мальчик в галстуке, обращаясь к одному из них, сказал:

— Товарищ Тансык!

— «Тансык» — это название книги, — поправил его писатель.

— Я знаю, это все равно… Напишите смешную книгу, чтобы после арифметики мне было весело. Пускай это будет неправда.

Ваня покачал головой. Не то, не то говорил мальчик, что хотелось Ване сказать.

Ваня беспокойно заерзал на месте и приподнялся со ступеньки.

Но в это время на трибуну уже взобралась хромая девочка с бледным лицом.

— Напишите, чтобы было жалко кого-нибудь, — тихо сказала она и добавила: — И еще про холодные страны.

— Нет! — крикнул с места, подняв кулак, рыжий мальчик. — Мне интересно про гражданскую войну, как Чапаев дрался!

Потом взошла на трибуну еще одна девочка, маленькая, в веснушках, с косами, завивавшимися на кончике в одно кольцо. Она то краснела, то бледнела и, забыв, что ей хотелось сказать, прочла басню Крылова «Волк и Журавль».

Взрослые улыбались.

Но Ваня выслушал и ее. Сердце его громко стучало.

Никто из этих детей, учителей, родителей, никто не знает, что он раньше писателя-инженера догадался сделать из гвоздей и резинки заводной паровоз, что у него есть мельница.

Ваня взошел на трибуну.

На стриженой голове его торчал огромный узел от платка, концы которого болтались, как уши лягавой. Ноги едва волочили тяжелые валенки. Глаза у Вани были большие и светлые, как лед. Он повернулся к девочке, все еще стоявшей на трибуне, и протяжно, тонким голосом сказал ей:

— Наоборот, я люблю технику. Наоборот, — повторил он, обернувшись к тем, которые смеялись над его потешной фигуркой в платке, — я очень люблю технику.

И все стихли — так настойчив был его голос.

— Тут показывали, — продолжал он, волнуясь и растягивая слова, — автомобиль с резинкой. Он везет коробку спичек. У меня паровоз везет два кирпича. Наоборот, я люблю технику.

Ваня снова сел на ступеньки. Писатель поднялся из-за стола, подошел, присел рядом с Ваней и обнял его той самой рукой, на которой не хватало полпальца.

Они разговорились.

И писатель узнал, что Ване восемь лет, что, кроме паровоза и мельницы, он еще делает разные машины и может устроить батарейку.

Ваня же от писателя ничего нового не узнал, кроме того, что палец он не топором «оттяпал», а потерял на войне с белыми. Ване стало жаль писателя, и чтобы утешить его, он сказал:

— Ничего… Я очень люблю технику.

Они расстались до завтра.

Завтра утром в 14-й школе соберутся юные конструкторы со своими моделями, и Ваня должен принести туда все, что у него есть.

Он шел домой взволнованный, радостный, не замечая пороги. Метель стихла. Только в свете фонарей, как соль, сверкая, сыпалась сверху изморозь.

Дома Ваня поужинал щами, оставшимися от обеда, и принялся за свои модели. Надо было их осмотреть и проверить, чтобы завтра показать всем. Он устроился кухне на скамейке. В комнате мать ему не позволяла сорить. Но и в кухне было хорошо. Под потолком горела большая, в пятьдесят свечей лампа, от плиты несло теплом, пахло сосновыми дровами. Тут же, в углу за печкой, мать синила в цинковом корыте белье. Вода в корыте была голубая, а руки у матери — красные и мокрые до локтя; когда она выжимала тяжелую простыню, на них напрягались мускулы. Сильные, добрые руки! Ване хотелось рассказать матери о писателях, о своих моделях, о завтрашнем дне. Но мешала ему гордость. Он знал, что мать работает судомойкой в столовой на улице Карла Маркса. Так что же может она понять в технике? Отец — тот другое дело. Он часто приносит Ване из депо обрубленные пружины, кусочки проволоки, дощечки, а инструмент и гвозди Ваня добывает сам.

И сейчас он держал в руках секач, которым мать обычно колет лучину, и легонько постукивал им по колесам своего паровоза. Сделанные из железных катушек от пишущей машинки, они были прочны и красивы. Толстая резинка, натянутая на деревянную ось, придавала им страшную силу. Котел из жестяной банки с водой был кругом запаян, и если Ваня хотел, то паровоз мог свистнуть — стоило только подогреть котел на свече. Ваня это сделал: зажег огарок и подождал, пока паровоз не свистнет.

Он свистнул, и Ваня залился счастливым смехом.

— Что ты балуешься? — сказала мать строго.

Ваня затих и остальные модели проверил молча.

Все было хорошо. Деревянная мельница исправно вращала крыльями, танк ползал, самолет летал.

И Ваня, сложив модели в угол, на скамейку, теперь сидел, мечтая о завтрашнем дне и слушая всплески воды в корыте под руками матери. Казалось, далеко где-то пилят дрова. Глаза его закрывались.

— Иди спать, чего сопишь носом! — сказала мать.

Ваня, пошатываясь, вышел из кухни.

Между тем мать кончила синить, выжала белье и, взглянув на ходики, висевшие на стене, увидела, что уже поздно и белье придется оставить до утра. Она пожалела, что насинила его, хотела снова залить водой, но, раздумав, сложила на скамейку, в тот самый угол, куда Ваня засунул свои модели. Но этого Ваня не видел. Он спал, и с лица его не сходило выражение удовольствия и гордости.

Утром его разбудил сердитый голос матери. Он увидел ее у окна. Она разглядывала на свет простыню. На влажном полотне видны были большие ржавые пятна. Такие же пятна были на полотенцах, юбках и на новой рубахе отца.

— А-а, пропасти на него нет с его гвоздями и железками! — кричала мать. — Все белье перепортил, окаянный! Ржавчину — разве ее отмоешь? Ввек не отмоешь! Давно бы мне сжечь все эти игрушки! Весь дом загадил!

Ваня вскочил с кровати и босиком, в одной рубашке бросился в кухню, в угол, куда вчера сложил модели. Их не было ни на лавке, ни под лавкой, ни в сенях. Чугунные дверцы плиты были открыты, и там жарко горел огонь…

А смятый паровоз лежал на раскаленных углях — он больше не свистел.

— Мои модели? — спросил Ваня тихо, обращаясь к матери.

— В печке твои модели! — сердито ответила мать.

— Мои модели, мои модели… — шептал Ваня.

Он с ужасом смотрел на мать. Светлые глаза его были широко открыты. Слезы капали на рубаху, на босые ноги.

— Писатели приехали…

И такое горе, отчаяние было на его лице, что, взглянув на Ваню, мать уронила на пол мокрое белье.

Через полчаса Ваня с матерью шли в 14-ю школу.

Они были расстроены, печальны, а на лице Вани еще виднелись следы слез.

Мать поминутно поправляла платок на голове и вздыхала.

Что скажет она писателям?

Сегодня было ясно. Над городом висело небо, очень синее, будто затвердевшее от мороза. Недалеко от школы Ваня увидел на тротуаре раскатанную мальчишками дорожку, покрытую темным льдом. Хорошо бы разбежаться и съехать на валенках вниз! Но Ване было не до того. Он отвернулся и прошел мимо.

Юные конструкторы уже собрались, когда Ваня пришел в школу. Писатель встретил его, как старого приятеля. Хрипя своей трубочкой, он сказал:

— Ну, Ваня, а мы тебя давно ждем. Показывай свои модели.

Но, взглянув на убитое лицо мальчика, на женщину, стоявшую рядом, он понял, что случилось несчастье…

— Нету у меня моделей, — сказал Ваня, силясь не плакать, — она их сожгла в плите.

Писатель выхватил изо рта свою трубочку и нахмурился:

— Как сожгла?

— Да, сожгла, — печально сказала женщина.

Писатель развел руками и с досадой посмотрел на мать:

— Да понимаете ли вы, что сделали? Разве можно так обращаться с ребенком? Сегодня сожгли его модели, завтра сожжете книги. Что же это такое? Значит, вы не любите его?

Мать стояла неподвижно, виноватая и растерянная.

Юные конструкторы, сбившись в кучу, смотрели на нее недружелюбно.