— Я бы знал, куда ушла Никичен, если б знал, где моя оморочка. Она села в нее и погнала навстречу приливу. Я подумал тогда: Никичен дважды согрешила. Никто из овенов не берет лодки без спросу, и никто из девушек наших не возьмет в руки весла. У них есть свои дела, которых мужчина не станет делать. И ты слыхал, Хачимас, как шумела на нее тайга, как море кричало? Олени, не боясь мошкары, пасутся далеко от стойбища. Будет плохо…

Хачимас и Олешек не дослушали старика. Они снова ушли в Чумукан искать Никичен.

Луна была мутна, а море холодно. Волны, не смолкая, стучали галькой. Хачимас кричал в сумерки и звал Никичен. А Олешек молча ходил вдоль берега, вглядываясь в камни. И за ним ходила тунгусская собачка Уорчок. Она боялась воды и лаяла на пену, мерцавшую в полутьме.

Они прошли весь берег до того места, где два дня назад Никичен искала Суона. Тут Уорчок перестала лаять, и высокие камни скрыли ее от Олешека, но, обогнув их, он снова увидел Уорчок, она сидела на дне опрокинутой лодки и, дрожа от холодного ветра, смотрела на море, качавшее свет луны.

Олешек узнал оморочку Аммосова. Он сел рядом с Уорчок, и дрожа, как она, стал тоже смотреть на море.

Хачимас не был зорок. Он долго щупал лодку, нагибался, вздыхал. Потом и он сел на камень, поджал под себя худые ноги и поднял глаза к небу. Луна мчалась среди облаков, как сохатый по вьюжным сугробам.

— Мне сегодня снилось мое ружье, трижды давшее осечку, — сказал Хачимас. — Это дурной сон. Я думал, что болезнь сядет на копыта моих оленей. Но сон был не о них. Зачем я зарезал Суона? Может быть, гости недостойны нашей дружбы? Может быть, они злы?

— Недостойны, — с горечью повторил Олешек. — Зачем я танцевал и веселился в твоей урасе? Красные не принесли нам хорошего. Они заперли дружка[43] Грибакина, а товаров у них нет. Они прогнали чужого купца, пришедшего к нам с моря, а товаров у них нет. Кто же нам даст тогда муки и пороху? И кто виноват в смерти Никичен?

— Я не знаю.

— Кто же скажет, если не ты, которого мы выбрали головой в совете?

— Я не знаю, — печально крикнул Хачимас, — хотя меня выбрали головой в совете и Никичен — моя дочь!

Они замолчали и ушли от страшного места, никуда больше не торопясь.

Уорчок бежала впереди и лаяла на пену.

Внезапный холод был так силен, что партизаны ночью мерзли у костров, а тунгусы спали в оленьих мешках.

По утрам солнце покрывалось тонким паром; по вечерам оно долго стояло на горизонте, большое и белое.

Тунгусы выходили с сетями на берег и возвращались печальные. Улова не было.

По совету стариков они выкрасили сети в красный цвет, любимый цвет горбуши; опустили в море против мыса железную бочку, чтобы она гудела, как дельфин, и загоняла рыбу к берегу.

Все было бесплодно.

Льды оттеснили горбушу, Она прошла мимо Удской губы. Только последние руна завернули в залив и поднялись вверх по Уду.

Когда же лед проплыл и туман исчез, Хачимас и Олешек пришли к партизанам. Они были угрюмы, задумчивы, даже не присели покурить.

— Горе! — сказал Хачимас Небываеву. — Рыбы так мало, что только счастливым досталась она.

— Счастливы те, — добавил Олешек, — у кого сетей много.

— Правильно говорит молодой, — сказал Небываев. — Сделаем. Соберите под вечер всех.

На этот раз сход был короткий. Молча, теснясь друг к другу, тунгусы окружили белую палатку, Небываев вошел в круг.

— Мы нашли на складе у купца Грибакина много невода. Его хватит для того, чтобы перегородить всю реку. Советская власть дарит вам его. Ловите сообща и делите поровну.

Осип, имевший достаточно сетей, вышел вперед и повернул к толпе свое голое лицо с седыми волосками под подбородком. Маленький, в длинном кафтане из черной китайки, он был похож на попика.

— Все это хорошо. Но что скажет дружок Грибакин?

— Надоел ты мне, черт, со своим дружком! — крикнул Небываев. — Ничего не скажет купец. Нет у него силы против нашей власти. Где он, дагоры?

— Он сидит в доме под замком, и жена его плачет, — сказал Осип.

— А наши дети не плачут, — перебил его Хачимас, — когда рты их голодны? Что мы будем есть, если не поймаем рыбы? Мне не надо думать об этом, дагоры, — нет у меня больше Никичен. Но я должен думать об этом, потому что вы, дагоры, выбрали меня головой в совете.

— Прав Хачимас, — сказали тунгусы. — Возьмем сети Грибакина…

Но и сети Грибакина мало помогли. Их забрасывали в море, ставили поперек реки, волочили на оморочках вдоль берега.

Горбуши не было. Мухи не жужжали под навесами для юколы; ветер не разносил по стойбищу гнилого и сытного запаха; дети не лакомились похлебкой из дикого лука и рыбьих голов.

Тогда тунгусы сами пришли к партизанам.

Снова, как и в первый вечер, неделю назад, на поляне горели костры. Над тайгой стояла Большая Медведица. Тунгусы сидели у огней. Только на их лицах не было прежнего веселья. И старик Аммосов — он всегда шаманил немного — качался в дыму костра и, смотря на Млечный Путь в черном небе, бормотал:

— Н'галенга на лыжах погнался за лосем по снежной тропе, пересекающей небо ночное с востока на запад, и задавил его на середине пути. И шкура лося осталась направо от тропы, и там — Токи-дууки[44], а нога валяется налево от тропы, и там — Токи-калганин[45]. А Н'галенга ушел назад и из одной тропы сделал две. Он так наелся, что едва таскал лыжи, а овены — дети его — остались голодными…

И Аммосов, вдруг перестав качаться, громко сказал Небываеву:

— Худо нам будет, дагор. Ты — как Н'галенга: сытый, уходишь назад, а мы остаемся без пищи.

— Вы возьмите еще и муку и рис и все, что нашли мы в складе Грибакина, — ответил Небываев. — И это дарит вам советская власть.

— О, ты добр на чужое добро! — ехидно заметил Осип.

— Вот враг! — сказал Небываев партизанам. — И стукнуть его нельзя…

— Наплевал бы я на «нельзя», — проворчал командир Десюков и косо посмотрел на Осипа.

Тот отодвинулся в сторону.

— Много ли муки нашли вы в складе Грибакина? — осторожно спросил Хачимас, любивший прежде всего дело. — Мы знаем: парохода давно не было; с прошлого года купец не ездил за товарами.

Небываев пососал цигарку, прищурился. Муки нашли немного. Мало было и пороху и дроби. Если разделить только беднейшим, и то ненадолго хватит. Десюков подвинулся ближе. Знал он безумную голову Небываева.

— И не думай, — тихо сказал он комиссару.

— А я думаю, товарищ Десюков, — ответил Небываев.

Он обвел глазами дымные костры и лица звероловов. Дети хныкали, просили грудь. А матери совали им свои трубки, чтобы они покурили.

— Я думаю, товарищи партизаны, надо дать половину наших запасов.

— Какая же это политика, — сказал Устинкин, — чтобы нам подыхать раньше их? У нас галет всего на две недели, а пути — на месяц.

— Дать! — сказал кореец Ким, самый молодой из партизан.

— Дать! — повторили другие.

Но командир Десюков был недоволен. Он наморщил лоб, посмотрел во тьму, стеной стоявшую за кострами.

— Дать-то можно, если вертаться…

— Дать! И никаких «вертаться»! — сказал Небываев. — Только вперед! В Аяне еще нет советов!..

И наутро, на восходе солнца, партизаны покинули Чумукан, не удивив тунгусов ни добротой своей, ни безумством. Они расклеили на юртах, на прибрежных скалах воззвания, грозившие смертью «капиталу», и ушли по тропе на Аян, оставив Хачимасу купца Грибакина в его собственном доме под замком.

После заморозков это утро казалось теплым. Но на траве долго висела роса. Горько пахла хвоя. Тропа вдоль берега вела на север. Так широка была она вначале, что по двое рядом шли олени. И люди не устали до полудня.

Легок был первый привал. Но едва только партизаны развьючили оленей на отдых, как увидели новый караван. Он шел по той же тропе следом. Олени несли переметные сумы — со рук, обшитые камасой, берестяные люльки с младенцами; поверх вьюков сидели мальчишки.