Утром Васька встретил у своей фанзы шамана. Най сказал ему, что дельфины ушли к Шантарским островам, навстречу рыбе, и чайки улетели вслед за ними. Ночью или завтра можно ждать горбушу здесь.

Это была правда, но Васька ответил беспечно:

— Она будет здесь дня через два.

Он не хотел показывать шаману свой страх, который действительно был в его душе. Най пожал плечами:

— Я не желаю тебе зла, Васька, потому что я стар и не хочу ни с кем ссориться. Отдай гилякам снасти и лови по-старому…

Васька не ответил ему на это. Он предложил шаману табаку и трубку.

— Что ты скажешь, Най, если я в тайге под Оленьей сопкой разведу огород и посажу картошку? Лутуза умеет это делать. А табахские гиляки давно уже этим занимаются.

— Я скажу: «Не гневи судьбу свою!» Кинс запрещает переворачивать землю. Трава и мох должны расти вверх. Что же будут есть тогда олени и лоси?

Васька рассмеялся.

— О-о, для них останется еще много места! Ты бы, Най, подумал лучше о людях. Или Кинс о них думать не хочет?

Тогда Най отвернулся от Васьки, пораженный его упрямством, нечестивостью и бесстрашием, с каким он говорит о духах-мстителях. Он стал смотреть на пролив.

Серенькие волны качались и бились у Кривого мыса, и на море было пустынно, как перед ледоставом. Вдруг из-за края мыса, выгнутого рогом над водой, показался тупой поднятый нос и синий квадратный парус из китайского полотна. Сначала Наю казалось, что шампонка идет на Сахалин. Но, поравнявшись с Белыми камнями, с которых чомские мальчишки обыкновенно удили рыбу, она медленно повернула к стойбищу.

Най удивленно взглянул на Ваську. Тот неподвижно смотрел на приближавшееся судно, сжав зубами потухшую танзу, потом хлопнул себя по коленям и бросился вниз по спуску к берегу. Крупная галька катилась вслед за ним. Никого не было на улице в этот ранний час — ни детей, шумно встречавших каждый парус, ни взрослых, — никого, кто мог бы быть свидетелем Васькиного торжества. Только старый Най с темным, обветренным лицом осторожно спускался к берегу, волоча свои худые ноги. И все же Васька был счастлив вполне. Один только синий плещущий парус был виден на всем проливе. Но от него крылатым казалось это пустынное утро, и небо, и серая даль воды. Васька кричал, махал руками. Короткие волны, взбегавшие на берег, мочили его рваные торбаса. Из фанз выходили гиляки. На берег прибежали Лутуза, Тамха, Васькин сынишка и человек пять артельщиков.

Шампонка подходила, спустив паруса. На корме у руля топтался Боженков — без шапки, с растрепанной бородой. Другой незнакомый человек — в коротком полушубке и сибирском малахае — стоял на носу, готовясь прыгнуть на берег. Соскочил он неудачно, и волна ударила в его тяжелые сапоги, покрыв их выше голенищ. Это его не огорчило. Он рассмеялся.

— Вот те и приехали!

Голос у него оказался ласковый, и гиляки дружелюбно закивали ему. Ваське не понравились только его глаза, слишком светлые, какие он редко встречал даже у русских.

Боженков, кряхтя, вылез из шампонки, поздоровался с Васькой, с артельщиками и неожиданно так страшно и громко выругался, что щенок, вертевшийся под ногами, взвизгнул, прижал уши и бросился в гору, к стойбищу. Боженков увидел Тамху, увидел рядом с ней улыбающееся, беспечное лицо Лутузы и понял все. Одно лишь подозрение, что плахи не напилены и досок нет, привело его в ярость.

Он схватил Лутузу за плечо.

— Есть плахи?

Лутуза вырвался, отбежал и встал невдалеке, удивленно и испуганно глядя на кричавшего Боженкова.

— Чего надо?

— Вы что тут делали, га? Есть плахи, я спрашиваю?

— Есть плахи! — обиженно ответил Лутуза. — Две бани строить можно. Чего надо?

Но и после этого Боженков еще долго шумел, кричал, и Васька, наконец, из всего этого шума понял, что бочек в городе не дали.

— Не дали, — ласково повторял за Боженковым незнакомый человек.

— А соли? — спросил Васька.

— Сто мешков взяли, — коротко, с презрением ответил Боженков. Это значило, что о соли нечего беспокоиться.

Тогда Васька молча, глазами показал на шампонку.

— А-а-а! — с отчаянием протянул Боженков, понемногу успокаиваясь. — Сгори она на огне, чертова посудина! Три артели за нее грызлись, и будь у меня характер полегче, ей-богу, отступился бы. Потому, во-первых, дорого, хоть и в кредит — всеми нашими собаками поручился, а второе — не приведи, господи… Посуда, можно сказать, без хозяина, без призору стояла. Бери, кто может, сказали в союзе. Ну, и драка была. За топоры схватились. Да все сахалинцы. Вот спасибо Кащук помог, выручил. О-о-о! — шумно вздохнул под конец Боженков и печально поглядел на Ваську. — А горбуша-то сюда идет. Кореневскую шампонку встретили, кричали нам — на Сахалине уже ловят. Когда здесь будет?

— Однако, ночью, однако, завтра, — ответил Васька, не скрывая своей тревоги.

— Плохо, ребятушки, без бочек, плохо! — тихо сказал Кащук. — Но ежели плахи есть, то можно засольные лари сделать.

— Я про то и думаю, — хмуро ответил Боженков. — Главное — как себя рыба покажет: скоро иль подождет?

Он посмотрел на солнце. Оно стояло еще низко над Лазаревым мысом, немного воспаленное от ветра. Дымок растекался по горизонту, касаясь вершины скал и тайги. В местах, пронзенных лучами, он сверкал, как оцинкованная жесть. Пахло жженой хвоей. Где-то уже горела тайга.

— Рано все нынче начинается, — ворчливо продолжал Боженков. — И на кой ляд я с вами связался? Мне бы на солнце ноги греть, а я тут с вашими шампонками да с артелью возись. Вот плюну и уйду! Ей-богу, плюну! — повторил он свою постоянную угрозу и пошел в гору, к стойбищу.

Тут только Васька заметил, что Боженков хромает, а у светлоглазого Кащука лицо припухлое, в синяках. Должно быть, тяжело досталась им в городе шампонка.

Но зато настоящая артельная шампонка, неуклюжая, пузатая, с тупым носом и синим парусом, стояла у дикого чомского берега, и мачта ее качалась над головой Васьки-гиляка.

Тяжелый был этот день, проведенный всеми артельщиками в тревоге и в ожидании рыбы. Пашка и остальные гиляки, кто семьями, кто сбившись в ватаги, еще вчера выехали на лов.

Васька постарел за этот день и потерял свою новую ганзу. Он ходил за Боженковым, заглядывал ему в глаза с печалью.

Лутуза был тоже беспокоен, молчалив; лицо его казалось особенно желтым и худым. От этой путины зависит — останется он здесь, в тихом стойбище, с Тамхой или придется снова таскаться по неуютным рыбалкам и встречать солнце в чужих и холодных бараках.

— Худо, Боженков, есть. Надо солить в шампонку, японцы так делают, — предложил он.

— А-а-а! — простонал лишь в ответ Боженков.

Он неутомимо бегал по берегу, отыскивая глинистое место, где можно было бы рыть засольные ямы. Он был зол и потен.

Только Кащук казался спокойным. Говорил тихо, ласково поглядывая на всех. Он оказался неводчиком, шампонщиком, засольщиком, — словом, нужным для артели человеком. Он не забыл вымерить дно и сверить глубину тони с высотой невода. Забежное крыло оказалось ниже.

— Ай, рыбаки! — сказал он ласково, словно хвалил за это упущение, и начал исправлять сеть.

Васька никогда не видел, чтобы так быстро плели невод, и за это одно простил ему его светлые разбойничьи глаза.

Ямы начали рыть лишь после полудня. Гиляки-артельщики, не привычные к лопатам, работали неумело, кидая землю вперед. У Боженкова от досады багровело лицо.

Но ругаться было некогда. Он работал свирепо, как в шурфах в тайге. Толстая ручка лопаты трещала на его колене и с каждым взмахом через голову летел целый пуд глины. Рубаха на нем мокла и сохла на ветру.

Лутуза пилил и строгал плахи. От тупого рубанка треснула кожа на ладони, у большого пальца. Он иногда останавливался, чтобы высосать кровь. Но, взглянув на ошалевшего Ваську, на артельщиков, замученных неутомимостью Боженкова, он глотал кровавую слюну и снова хватался за рубанок.

Тамха и Минга, варившие на берегу пихтовую смолу для конопатки, не спускали глаз с пролива, следя сквозь дым костра за редкими чайками. Все казалось, что вот идет горбуша.