Старый гиляк, стоявший у столба, следил за порядком. Но вот он открыл рот, сказал что-то и бросил вверх шапку. Восемь шестов поднялись в воздух. Каждый каюр крикнул имя своего вожака.

— Тах… тах… — разноголосо прогремело на морозе.

Пашка первый выскочил вперед. Он почти не сидел на нарте. Из-под торбасов его шел легкий дымок, над головой со свистом вращался хорей.

Остальные нарты с криками и визгом неслись вслед, заняв всю дорогу.

А Васька еще не тронулся с места. Повторилось то, что было у мыса: Мишка, ухватив Кадо за ногу, повалил его, а Орон теребил и рвал, и клыки его были в крови.

— Алмал Орон, что ты делаешь? — крикнул Васька, В отчаянии он даже забыл про хорей.

На этот горестный крик Орон поднял голову и мутными глазами посмотрел на Ваську. Но вдруг опомнился, отскочил, поднял шерсть на спине, и негромкий, долгий хрип его, угрожающий смертью, раздался над всей сворой. Этим страшным хрипом спас он когда-то Ваську на Амурской дороге.

Мишка с визгом откатился на свое место. Кадо, взбешенный, окровавленный, поднялся на ноги и хотел броситься на Орона. Он не успел этого сделать. Орон обернулся к исчезающим на дороге нартам, вытянулся, сложил лапы по-волчьи и прыгнул вперед. Кадо рванул нарту, и вся стая словно поднялась на воздух. Запел ветер. Хлынули звезды по насту навстречу Ваське.

Собаки, еще не кормленные со вчерашнего дня, были голодны, злы, стремительны. Минут через десять Васька обогнал три нарты, — еще три и Пашка были далеко впереди.

Текли и текли узкие следы полозьев. Пел ветер, блестки струились по насту, прыгали перед глазами мохнатые зады.

Когда Васька поднял голову, передние нарты были уже близко. Они шли рядом, загораживая всю дорогу. Васька закричал. Но ни один каюр не свернул, даже не обернулся. Впереди, за нартами, как птица, косо падала куда-то вниз черная шапка Пашки.

— Тах-тах, — перекликались каюры.

— Tax, — тихо оказал Васька.

Он ничего больше не добавил. Но Орон вдруг поворотил стаю с дороги на целину. Постромки натянулись, нарта глубже осела в снег.

Не выпуская веревки, привязанной к передку и намотанной на руку, Васька соскочил, ни на секунду не остановив нарты. Высоко подпрыгивая, бежал он по глубокому снегу рядом с собаками. Это было тяжелей, чем выгрести на оморочке в бурю. Вот когда пригодились бы Пашкины торбаса!

Орон не оборачивался, уши его дрожали, на самом загривке один только клок стоял дыбом, трепеща от ветра. Кадо широко скакал, скуля и мотая окровавленными ушами, стараясь догнать Орона. Но постромки не становились короче… Орон будто смеялся над ним. Сзади слышалось злое дыхание Мишки. И Кадо, полный ярости, почти один тащил всю нарту.

Васька все бежал не отставая. Колючий снег, поднятый собаками, набивался в рот, резал щеки, глаза. Сердце стучало, не хватало дыхания. Впереди, по насту, рядом с собаками, бежали зеленые пятна и круги.

Васька упал, когда собаки уже выскочили на дорогу. Теряя от страшного бега сознание, он все же помнил, что надо упасть на нарту, чтобы не задержать собак. Через минуту Васька приподнялся и сел на передок, тяжело дыша. Впереди был только один Пашка.

Он часто оглядывался, собаки его бежали не так быстро, как можно было ожидать. Орон легко обогнал его и даже провел нарту стороной, у самого края дороги.

Крики Пашки, визг, собаки с дымящимися языками остались далеко позади. Васька обернулся. Только сейчас понял он все преимущество русской упряжки. Две собаки в Пашкиной стае волочились по снегу и тормозили бег нарты. Подняться они не могли: постромки были спутаны, остановить же нарту Пашка не решался. Только когда Васька обогнал его, он сдвинул шапку на глаза и воткнул хорей в снег. Тотчас же еще две нарты обогнали его.

Васька пришел в деревню первым. Дети встретили его криком, женщины ударом ладоней по своим коленям, мужчины — молчанием, в котором было больше похвалы и одобрения, чем во всех словах, известных Ваське.

Митька и еще двое богатых гиляков с Сахалина подошли к нему и стали торговать его собак.

В этом и была вся выгода, которую Васька получил за первенство.

Он продал всех лишних собак и уступил Митьке Кадо, тут же вырезав его из упряжки.

Орон сразу повеселел. Он лизал снег и руки Васьки, пахнувшие сырой кожей и дымом.

Началась собачья ярмарка.

Целую неделю еще пили, торговали и веселились гиляки.

В Васькиной фанзе было тесно от гостей, душно от печки, слоистый дым ходил над нарами. Но пили молча. Ни песен, ни танцев гиляки не знают.

Уже два раза посылал Васька к корейцам за кваксой. Потом Митька и Тамха принесли четверть русской водки. Пришел Най, без бубна, но в шаманьей одежде, призвал благословение доброго Куша, пожелал обилия гостям и хозяину и присел к игравшим в карты.

Боженков, багровый от жары и хамшина, уступил ему место рядом. Он считал себя хорошим игроком и любил поиграть, но сейчас ему было скучно. Гиляки играли не азартно, совсем не так, как тунгусы. Выигрыш был мал и доставался с трудом.

Шаман неожиданно для всех поставил на карту новые рукавицы.

— Это дело, старик, — Боженков оживился, — а то играем, словно по болоту шлепаем.

Шаман молча принял от Боженкова маленькие, будто детские карты с китайскими фигурами и начал сдавать.

Одна рукавица скоро перешла к Боженкову.

— Плохо твое дело, — рассмеялся Боженков. — Без другой рукавицы игры не закончишь. Кидай снова.

Но шаман оказался не плохим игроком, карту помнил, ходил осторожно, беспрестанно перебирая на поясе железки.

— Сколько же тебе лет, отец? — спросил Боженков, глядя на его маленькие, черные и сухие руки.

— Гиляки лет не считают. Однако сто сорок будет.

— Сто сорок?! — удивленно повторил Боженков и дал крупный промах.

Рукавица перешла обратно к шаману.

— Ваш год, наш два. Упадет снег — год начался. Пропадет снег — другой начался, — сказал шаман и прищурил глаза, выжидая, что еще Боженков поставит на карту.

— То-то я гляжу, будто зажился ты на свете, — Боженков кинул на столик полный кисет с табаком.

— Седина бобра не портит, слышал я от русских, — за седого втрое дают.

— Это верно. Однако, думаю, ни один наш поп так долго не живет.

— Старый Най не любит русских попов, не любит русского Игнашку, — сказал шаман.

— И я их не люблю, — рассмеялся Боженков. — Значит, есть нам кашу из одного котла. Ты бы, старик, в артель к нам вступил, — шутливо добавил он.

— Вступи, Най, — насмешливо вставил Митька, следивший за ходом игры, — работать на русского будешь. Видишь, народу у них нет, считать прибыль некому. — Он говорил негромко, с достоинством, и только мутные глаза его и влажная, растрепанная бородка показывали, что выпил он изрядно.

— Уж тебе барышей считать не придется — это верно, — зло глядя на Митьку, сказал Боженков.

— Я чужих денег не считаю! — Митька нагло посмотрел на Ваську и добавил: — Чужими собаками не торгую. Васька — хитрый купец. Купил Кадо ночью за горсть снегу, а продал днем за серебро.

Васька сердито поднялся с нар, хмуро поглядел на гостей. Ничего нет обидней, как назвать гиляка вором, Он молчал, словно не зная, как ответить на обиду. Потом подошел к Митьке и взял его за плечо.

— Ты старше меня, но уходи отсюда. Наш праздник будет трижды веселей. Я отдам тебе деньги за водку. И знай: тот снег тяжелей золота — он полит кровью…

Шаман по-старчески охнул и поднял руки, словно для молитвы.

— Нехорошо обижать гостя, но еще хуже обидеть хозяина!

Он недовольно прищурил глаза на Митьку и, чтобы не дать разгореться ссоре, переменил разговор:

— Я слышал, русский, как тайга шумит, как река становится, но не слышал, как артель работает. — Он задумчиво уставился в карты.

Митька, покачиваясь и стараясь сохранить свою обычную степенность, вышел в сени. Уж второй раз уходит он обиженный из этой фанзы.

Игра после него продолжалась не долго.

Шаман выиграл у Боженкова кисет с табаком, сам закурил, угостил всех и, подозвав жену Васьки, замученную гостями, лепешками, печкой, топившейся с раннего утра, сказал: