Ван Ю не слышал старика. Он спал, положив голову на руки.

Ранним утром, замотав голову белой тряпкой и завязав левый глаз, Ван Ю прилепил себе бороду и усы. Теперь даже Син-цзюн не узнавал в этом пожилом худом человеке молодого Вана. Взявшись за отполированные оглобли, Ван Ю сказал старику:

— Может быть, коляску тебе привезет кто-нибудь другой. Ты не расспрашивай его ни о чем, отец.

Около вокзала, одноэтажного приземистого здания, выкрашенного желтой краской, Ван Ю оставил коляску и прошел на перрон. По путям бродили козы, кое-где стояли, одиноко краснея, товарные вагоны с разбитыми дверьми. Старик стрелочник копался около фонаря. Ван Ю подошел к нему в тот момент, когда солнце показалось над верхушками тополей.

— Здорово живешь, дядя! — произнес Ван Ю, присаживаясь на корточки и теребя левой рукой бородку.

Стрелочник обернулся, скользнул равнодушным взглядом по одежде незнакомца, посмотрел на тополя и отвернулся.

— Поезд на Маньчжурию скоро будет? Мне бы вещи пораньше сдать, — продолжал Ван Ю, словно не замечая недовольства стрелочника.

— Вечером, — буркнул тот. — Если багажа много, то давай сейчас, пока склад открыт.

— Скоро закроют? — Ван Ю встал.

— Скоро, — ответил стрелочник и улыбнулся. — По какому делу?

Атаман вспомнил: машина отослана, что-то там с мотором. Досадливо поморщившись, он зашагал по асфальту к стоянке рикш, тщательно, на все пуговицы застегнув плащ и надвинув шляпу на брови. Дело секретное, и атаман не хотел быть узнанным. Каждый встречный опасен. Шпионы — везде. Наверняка, и тут, в Хайларе, живет американец и, наверное, знает уже, что сегодня ночью убит его хозяин, что украден чемодан. Хорошо, что догадался обмотать чемодан темной бумагой: сверток и сверток.

У дороги на обочинных камнях сидели изможденные рикши. Семенов поморщился: проедешь на таком часа два! Вот разве этот... Он задержал взгляд на сильной фигуре китайца с черной повязкой на глазу и кивком подозвал его. Рикша проворно подкатил коляску. Сиденье было относительно чистым. Только пристальный взгляд рикши не понравился Семенову. То ли ненависть, то ли изумление промелькнули в нем — атаман не успел разобрать. Из-за поворота показался офицер. Семенов поспешно сел в коляску и, толкнув рикшу ногой, приказал:

— Прямо!

«Ай, как плохо», — сокрушался Ван Ю. Он договорился с железнодорожниками — и вдруг такой случай. Попробуй откажись от поездки! Семенов — Ван Ю узнал его — крикнет полицейского и... — Ван Ю стиснул зубы. Так вот глупо можно пропасть! Нужно идти в депо. Его ждут на паровозе...

Рикша сорвался с места и зашлепал босыми ногами по асфальту. Возбужденные нервы Семенова постепенно успокаивались. Рикша бежал быстро, и вскоре, повинуясь седоку, остановился около одного из крайних домишек глухого переулка недалеко от депо. Приказав подождать, Семенов, прижимая сверток к груди, вошел в дом. Испуганная кухарка шепнула: «У господина радиотехника два японца. Когда японцы уйдут, мне велено открыть дверь». Ничего не ответив, Семенов вышел и велел рикше отъехать за угол.

— Черт бы их побрал! — выругался он.

Стоять с тяжелым свертком неудобно. Руки, не привыкшие к ноше, немеют. Он положил сверток в коляску. Рикша сидел на изломанной изгороди и рассматривал большой палец, разбитый об острые камни мостовой. Постояв несколько минут, Семенов медленно двинулся к углу, часто оглядываясь на рикшу. Дверь все еще была заперта. Семенов беспокойно прошелся до коляски. Сверток лежал на месте. Глухая обида поднималась в груди, туманя сознание. В те минуты, когда желания Семенова не исполнялись, он чувствовал в себе злобу ко всему — и прошлому, и настоящему. Не спеша, словно накапливая в себе ярость, он подошел к рикше и плюнул ему на палец. Китаец покорно наклонил голову. Его раболепное движение не успокоило Семенова, а вызвало еще большую злость. Здесь рабская покорность ему, Семенову, а там — он сам раб, Семенов. Молчи, как этот рикша, и низко кланяйся. Сжав кулаки, тяжело переваливаясь, Семенов пошел к переулку. Он остановился за кустами и увидел, как из дома вышли два офицера-японца. Они о чем-то долго разговаривали с долговязым русским, и все трое смеялись. Ну, подожди! Только бы ушли эти паршивцы!

Невольно Семенов вспомнил 1917 год. Вот так же одиноко стоял он в темном подъезде и, кусая до крови губы, видел, как из ворот вышел его злейший враг-— человек невысокого роста с бородкой клинышком, короткими усами и хитрым прищуром ласковых, лукавых глаз. Его провожали трое рабочих. Они чему-то смеялись, а Семенову казалось, что смеются они над ним, Семеновым, над его бессильным бешенством! А как он мечтал арестовать Ленина! Арестовать, чтобы свести давние счеты. Но Ленин вместе с рабочими сел в пролетку и уехал. Семенову казалось: он слышит легкий шорох резиновых шин по мокрому асфальту и веселый смех Ленина. Неприятный смех. Тогда от этого смеха мороз пробежал по коже.

Усилием воли отогнав воспоминание, атаман обернулся, чтобы подозвать рикшу, и замер.

Ни китайца, ни коляски не было.

В большой комнате одного из многочисленных особняков квартала Маруноути — токийского Уолл-стрита — было полутемно и тихо. Недалеко шумела главная торговая улица Гинза с ее тысячью тысяч больших и малых магазинов, лавок, лавочек, разносчиков и обязательных для японских городов рикш. Шум этой улицы, похожий на отдаленный гул морского прибоя, смешивался с жужжанием вентилятора. Многочисленные ковры, искусно вытканные старинными мастерами, закрывали стены комнаты: несется псовая охота, трубят егеря, скачет громадными прыжками лось; гремят звонкие бубны, кружатся в вихревом танце пестро одетые гейши; ревут гибкие пантеры, ссорясь из-за убитой лани, возле которой дрожит детеныш с человечьими глазами, полными ужаса и слез...

Возле приземистого камина, сложенного из дикого желтовато-черного камня, удобно устроились в глубоких креслах друг против друга европеец и японец. По горке окурков на подносе курительного столика и батарее пустых бутылок минеральной воды видно было: разговор вступил в фазу, представляющую особенный интерес для собеседников. Пожилой европеец, полный, розовощекий, с заметным брюшком и склеротичными руками, с пальцами, сведенными подагрой, и старик японец, худой, будто вылитый из бронзы, обходились без переводчика. Разговор шел на английском языке.

Барон Ивасаки — монопольный хозяин судо-самолетостроительной промышленности, напряженно обдумывал ответ. Предложение, вокруг которого велся разговор, сводилось к тому, чтобы концерн Мицубиси наладил снабжение родственных отраслей промышленности Америки вольфрамом и еще кое-каким стратегическим сырьем. Выгода от поставки была очевидной — можно было идти на известный риск. О том, кто победит в этой войне, Ивасаки не задумывался... В конечном счете победит он. Побежденным дом Мицубиси бывал только в мирное время. Такой редкий случай — продажа излишков по повышенным ценам — представлялся первый раз за сорок семь лет пребывания Ивасаки-старшего на посту директора правления концерна. Его смущали, однако, возможные обвинения со стороны некоторых молодых членов правления в непатриотичности. Это модное слово гуляло сейчас по Японии.

— Я позволю себе, мистер Ивасаки, — заговорил после продолжительной паузы европеец, раскуривая потухшую сигару, — сделать краткий экскурс в историю вашей уважаемой страны и наших отношений. Если не ошибаюсь, — прищурился он, — то в революцию тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года дом Мицубиси, — поклонился он в сторону барона, — так же, как дома Мицуи, Сумитомо и Ясуда оказали решающую поддержку — я говорю о деньгах — императорской династии против сегуната. И вы добились своего! Шестнадцатилетний император Муцу-хито отплатил вам лесами и рудниками. Ваши предки умели делать большую политику.

Ивасаки доброжелательно наклонил голову.

— Сотрудничество наших стран началось именно с этого момента. Наш броненосец «Стонуолл» оказал некоторую, — тонко улыбнулся американец, — помощь сыну неба. И посланник Гарри Паркс тоже кое-что сделал. Так вот, наше сотрудничество...