— Похоже, мессер Гуанча, произошла ошибка. Ваш сенешаль очень уж безответственно

отнесся к столь серьезному поручению и подал кувшин с отравленным вином не тем гостям. А вы тем самым угодили в яму, которую рыли другим.

Юноша, сидевший правее от Ферранте и тоже испивший вина, издал жуткий крик и лишился чувств. Усмешка Ферранте стала шире: дурачок грохнулся в обморок от страха, тем самым усилив эффект его слов.

— Рамирес, — продолжил он, — пошли сюда своих людей. Затем закрой ворота, и чтоб никто во дворце не шевельнул и пальцем без твоей команды.

Рамирес вышел. Пехотинцы, прислуживавшие за столом, похватали пики и повернулись к Ферранте в ожидании приказа.

— Господа, — обратился сицилиец ко всей честной компании, — я прошу всех отойти к дальней стене, всех, кроме моего господина, кардинала-графа, — и добавил, заметив, что кое-кто сунул было руку за пазуху:

— Того, кто обнажит оружие, незамедлительно задушат внизу, во дворе. Считайте, что я предупредил вас, господа! С непокорными разговор у меня будет коротким.

И они потянулись к дальней стене, словно стадо овец, все, за исключением троих: кардинала-графа, юноши, потерявшего сознание, и покойника. Пехотинцы Таддео, усиленные подмогой, присланной Рамиресом, встали между ними и Ферранте, и никто из дворян Реджио не попытался прорвать эту ощетинившуюся стальную стену.

Ферранте вновь повернулся к кардиналу-графу. Мессер Гуанча сидел, вцепившись в подлокотники кресла так, что побелели костяшки пальцев. В остальном же он напоминал скорее статую, а не живого человека. Сицилиец произнес лишь одно слово, указывая на полную чашу, стоявшую перед прелатом:

— Выпейте!

Кардинал-граф соображал плохо. В голове у него помутилось. Но отрывистая команда вернула его к действительности. Он шевельнулся, вжался в спинку кресла. Отвел взгляд от чаши, как он теперь свято верил, с отравленным вином, один вид которой наполнял его ужасом. Хотя на самом деле, и Ферранте знал это лучше других, в вине, налитом кардиналу-графу, яда не было.

— Я не буду пить, — просипел кардинал-граф.

Ферранте пожал плечами и подозвал солдата.

— Я назначаю тебя тюремщиком мессера Гуанчи. Он останется в этом зале. Рядом с ним должен постоянно стоять часовой. Не давать ему ни еды, ни питья, пока он не осушит эту чашу с вином, — и повернулся к своим офицерам. — Пойдемте, господа, делать нам тут больше нечего.

Солдаты вывели дворян Реджио из обеденного зала и из дворца, полновластным хозяином которого стал Ферранте. И перед отходом ко сну он рассказал своим вконец запутавшимся в происходящем подчиненным, как второй раз за день перехитрил кардинала-графа.

— Вот он сидит, — закончил Ферранте с улыбкой, — перед чашей вина, и яда в нем не больше, чем в молоке матери, которое он сосал в детстве. А он-то уверен, что вино отравлено, и не решается пригубить его. Но скоро его начнут мучить жажда и голод. Возможно, он предпочтет умереть, но не пить вино. Забавно, не правда ли?

— Это ужасно, — Орсини даже передернуло.

— Но справедливо, — возразил Таддео.

И Рамирес полностью с ним согласился.

— Еще и милосердно, — добавил Ферранте. — Другой бы тут же отдал его палачу. Я же не намерен более карать его при условии, что он выпьет вино.

Наутро они заглянули к кардиналу-графу. Тот по-прежнему сидел в золоченом кресле. Полная чаша стояла нетронутой. Когда они вошли, он поднял на них дикие, налитые кровью глаза. Лицо его за ночь стало пепельно-серым.

Затянувшееся молчание нарушил Ферранте.

— Вы излишне упрямы, господин мой. Выпейте вино, и вы обретете свободу.

Нарочитая двусмысленность последней фразы не прошла незамеченной: по телу мессера Гуанчи пробежала дрожь. Ферранте сменил часового и удалился вместе с офицерами.

Возвратившись вечером, они нашли ту же картину: старик, сжавшийся в кресле, и полная чаша вина перед ним. Но ранним утром следующего дня Ферранте сообщили, что ночью кардинал-граф умер. Сицилиец кликнул офицеров и вместе с ними поспешил в обеденный зал.

Они нашли уже похолодевшее тело.

— Что произошло? — спросил Ферранте часового.

— В полночь он выпил немного вина, — ответил солдат, — и сразу же умер.

Брови Ферранте взметнулись вверх. Удивились и офицеры. Сицилиец подошел к столу, заглянул в чашу. Наполовину пуста. Раздумчиво улыбнулся. Он, разумеется, не ожидал такого конца, но получилось-таки забавно. Гуанча умер от ужаса. По существу, причиной смерти стало его разыгравшееся воображение.

Ферранте постоял, разглядывая мертвого прелата, затем облек свои мысли в слова.

— Просто удивительно, до чего может довести человека страх. Берегитесь страха, друзья мои, это наш худший враг. Перед вами его очередная жертва. Он думал, что пьет яд, и вот он лежит, отравленный. Отравленный лишь собственным воображением, ибо выпил он обычное вино.

— Невозможно! — воскликнул Таддео.

— Что-то здесь не так, — добавил Рамирес.

Ферранте посмотрел на них и хмыкнул.

— Это вам урок. Вы видите не более того, что вам показывают, а нужно смотреть глубже. Это вино, — он поднял чашу, — не содержит ни грана яда. И я вам это докажу, — Ферранте поднес чашу к губам и осушил до дна.

А в следующее мгновение с силой отбросил ее от себя, закрыл лицо руками, постоял, покачиваясь, и бездыханным рухнул на мозаичный пол, рядом с креслом кардинала-графа. Мертвый.

Объяснение тому они нашли в правой руке мессера Гуанчи. Она сжимала флакон, от которого шел резкий запах дикого миндаля. После чего все встало на свои места. Бывший правитель Реджио понял, что смерть неминуема, то ли от отравленного вина, которое он должен выпить, то ли от голода и жажды, в случае если он не прикоснется к вину. И решил избрать первый путь. Но, вспомнив долгую агонию племянника, уготовил себе более легкую смерть, добавив яда из флакона, который все еще оставался при нем.

Вот так мессера Ферранте да Исола убила собственная шутка.

Бенвенуто Джизмонди, вор и убийца, на украденной лошади медленно ехал на север по древней дороге Эмилия. Укутавший землю снег блестел под яркими лучами солнца. Дорога, уже потерявшая девственную белизну, стрелой уходила вдаль. В четырех милях впереди в легкой дымке виднелись остроконечные крыши Форлимпополи.

Туда и держал путь Джизмонди. кляня холод и голодное урчание желудка, по очереди поднося руки ко рту, чтобы хоть немного отогреть заледеневшие пальцы. Одежда его, когда-то сшитая из добротного материала, изрядно пообносилась, тут и. там виднелись штопки. Сапоги просили каши, а сквозь истершиеся ножны проглядывала сталь меча. Голову прикрывал старый морион, помятый и местами покрытый ржавчиной. Джизмонди хотелось, чтобы незнакомцы принимали его за солдата. Из-под мориона торчали длинные космы нечесаных черных волос. Половину изрытого оспой лица скрывала черная же борода. Короче, внешне Джизмонди более всего напоминал не солдата, но бандита, какими пугают малых детей.

Настроение его было хуже некуда. Нынче, с приходом к власти в Романье Чезаре Борджа, покушение на чужую собственность расценивалось как серьезное правонарушение, и таким, как Бенвенуто Джизмонди, стало куда труднее зарабатывать на жизнь. Ибо в преступлениях Джизмонди не было ничего героического. Он не относился к отважным грабителям, с мечом в руке останавливающим путешественника вдали от населенных мест и предлагающим выбор между кошельком и жизнью. Ему не хотелось подвергать себя риску, связанному с таким способом добывания денег. Нет, он грабил и воровал только в городской черте. Притаившись в темной нише, он терпеливо поджидал одинокого прохожего, чтобы вонзить ему в спину нож, а уж потом поживиться содержимым его карманов. Но Чезаре Борджа положил конец ночному разбою в городах, находящихся под его властью.

Потому-то и пришлось мессеру Бенвенуто отправляться в дальнее путешествие. Обосноваться он хотел в Болонье, а может, и еще дальше, в Милане, во всяком случае, там, где вор может спокойно заниматься своим делом, не ощущая слишком уж пристального внимания стражей порядка. Из Романьи он уезжал с неохотой. Во-первых, здесь он родился и почитал жителей остальной Италии варварами. Во-вторых, в Чезене осталась Джанноцца, с озорными глазками, большой грудью и пышными бедрами, царица таверны «Полумесяц». От одной мысли о ней и ее теплой постели у Бенвенуто заныло сердце. И не оставалось ему ничего другого, как крыть всеми известными ему ругательствами незаконнорожденного сына папы, из-за которого и свалились на него все эти несчастья.