Кровь бросилась в голову Щеглову. За два года гражданской войны он не заслужил ни единого упрека, напротив, по канцелярским инстанциям шло представление его к ордену Красного Знамени.

Почиталин уголком глаза следил за молодым командиром и заметил, как у того пальцы сжались в кулак, дрогнули губы, как, переломив себя, Щеглов встал по стойке «смирно».

— Разрешите мне самому съездить?

— Куда?

— К Капитошину под видом посыльного, вроде с пакетом от вас.

— Еще что? — поморщился Почиталин.

— Больше ничего. Узнаю и доложу.

Член Военсовета задумался: предложение дельное, но рискованное.

— Не боишься, что он тебя на луну отправит?

— За что? Он и знать не будет, кто я такой.

— Ну что ж, езжай! Пакет я сейчас приготовлю. Кстати, когда будешь в отряде Капитошина, постарайся найти Честнова. Имей в виду, что при любых обстоятельствах это — наш человек, и тому, что он скажет, вполне можешь верить. Документы свои отдай комиссару, — заключил член Военсовета.

Щеглов вызвал командира второго взвода Костю Кондрашева и приказал ему с первым отделением сопровождать себя. Пока седлали, собирались, Щеглов оглядел обмундирование, нет ли в костюме чего-нибудь командирского. Стоптанные сапоги, выцветшая гимнастерка, мятая фуражка — все как-будто самое будничное, только суконные галифе…

«Еще какой-нибудь хлюст позавидует», — криво усмехнулся комэск и одел простые хлопчатобумажные.

— Отделение, стой! — послышалось снаружи, и в окно заглянула кудлатая голова Кости.

Восемь бойцов, девятым Кондрашев, десятым — комэск.

— За мной шагом ма-арш! — по-кавалерийски растянул команду Щеглов. — Рысью ма-арш!

Ехали переменным аллюром: верста рысью, верста шагом. Жара. Гнедые спины лошадей быстро потемнели от пота. С нудным жужжанием кружатся в воздухе слепни, оводы. Отбиваясь от них, кони трясут головами, машут хвостами.

На полдороге — хутор Атаманский, десятка четыре добротных казачьих домов, обнесенных тесовыми заборами.

— Санька, домой не заедешь? — поддразнил Кондрашев рослого красноармейца-казака Александра Сумкина. — Вот Павлишка обрадуется!

Сумкин промолчал, но, когда проезжали мимо его дома, покосился и тяжело вздохнул: близок локоть, а не укусишь. Всего четыре месяца тому назад Сумкин женился на своей хуторской казачке, а вот сейчас приходится проезжать мимо. Эх, жизнь казачья, судьба собачья! И куда комэск гонит? Что за спех? Кони в мыле, — так недолго спины потереть. Сумкин рукавом отирает пот с лица, от чего на щеке остаются грязные полосы. На солнце набегает облачко, и степь из блестящей разом становится смуглой, как Павлишкины загорелые руки. Умеет молодуха обнимать ими своего милого, супруга богоданного. «Поедем назад, — обязательно выпрошусь хоть на минутку», — решает Санька.

Облачко пробежало, и снова лучи полуденного солнца режут глаза. Из-под конских копыт пыль — горько-соленая — лезет в рот, скрипит на зубах. В ушах дробная стукотня конских подков о заматеревшую от зноя землю.

На гребне последнего перед Гаршиным увала остановились.

— Сумкин, залезь на столб и включи провод в линию! — приказал Щеглов. — А ты, Костя, доложи коменданту, что я ушел в Гаршино.

Легко спрыгнув с седла, он снял шашку, наган, сумку и отдал все это своему коноводу Гришину. Повертел в руках фуражку, раздумывая, как быть со звездочкой — снимать или нет, но через мгновение рывком нахлобучил фуражку на голову, — отцепить эмблему Красной Армии не захотел.

— Ну, ребята, до свиданья! Если к восьми часам не вернусь, поезжайте в Соболево одни.

— Костя, зачем он пошел? — недоумевая, спросил Сумкин.

— На разведку, — хмуро отозвался обычно веселый комвзвод.

На взгорке, на солнечной стороне широкой улицы Гаршина стоит дом Антипа Грызлова, добротный, из толстых бревен, под железной крышей. В ряду глинобитных мазанок и изб, крытых соломой, возвышается он, как индейский петух в курином стаде. Хороший хозяин старый Антип копейку бережет, свое зубами из горла вырвет и мимо того, что плохо лежит, без внимания не пройдет. Другого такого жилу во всем Гаршине не найдешь. Живет скромно, сеет не много и не мало, как любой зажиточный мужик, семью работой не неволит, а достаток в хозяйстве из года в год прибавляется. Болтают односельчане, что нечистые дела с лошадьми вел Антип, доставляли ему, мол, ночами коней из хутора Царь-Никольского, а он их гнал в Бузулук, в Самару, в Оренбург. Впрочем, мало ли что говорят, — на чужой роток не накинешь платок, — а доказательств никаких нет, все шито-крыто. Говорили тоже, что больно ласков старый греховодник со снохами, но тоже, как верить, когда ни сыновья, ни снохи не жалуются.

Война качнула Антипа, но не подорвала: старшего сына убили в Галиции, средний в плен попал, и с тех пор о нем ни слуху, ни духу. Младший Егор — вылитый отец, — пока братья воевали, в года вошел и жил бы при отце, если б не гражданская усобица. Пришлось в Красной Армии служить. И что удивительнее всего, послал Антип сына сам по доброй охоте. Получилось это так: осенью прошлого года наступали красные на Уральск. Как ни охал, как ни хитрил Антип, пришлось ему ехать с подводой — везти красноармейцев. Обоз собрался громаднейший — подвод восемьсот, если не тысяча. Растянулся по дороге, — конца края не видно. До хутора Новенького все было тихо, мирно. Постреляют там где-то впереди, вот и вся баталия. В Новеньком остановились на ночевку. В глухую полночь налетели казаки, и началась рубка, зверское, беспощадное уничтожение захваченных врасплох красных бойцов и стариков, женщин, подростков, бывших в обозе. Звериный вой, стоны, вопли не смолкали всю ночь и утро. Нарубили белые людей себе на горе: всколыхнулись самарские села и деревни, закипели яростным гневом мужичьи сердца, — у кого брат, у кого сын, у кого дочь красавица, у кого отец замученные легли без погребения под хутором Новеньким. Всколыхнулся народ, и валом повалили добровольцы в красные отряды.

Антип Грызлов уцелел чудом: забился под колоду в сенную труху, и, может быть, нашли бы злодеи старого, но, на счастье, рванулись с перепугу привязанные к сохам кони и обрушили навес на колоду и на Антипа. На следующую ночь, когда все стихло, выбрался Антип и пошел балками, ростошками на Полярную звезду. Дневал в куцых степных колках[9], а ночью пробирался дальше. В Гаршино пришел на третьи сутки без лошадей, без телеги, но с лютой злобой на душе. Готов был душить, кроить, кишки выматывать, распинать на заборах проклятую казару и под горячую руку сказал:

— Ступай, Егорка, пишись в красные! С казунями нам жить невозможно.

Уже потом, когда собрали сына, напекли на дорогу шанежек, уложили в сумку яйца и сало, обрядили в новые порты и рубаху, Антип наказал:

— Передом-то в драку не лезь, — остерегайся! Лучше всего писарем или по хозяйственной части.

Так стал Антип отцом красноармейца и начал исправно пользоваться всеми положенными льготами.

Когда Антипу принесли повестку сдать по продразверстке 200 пудов пшеницы, старик не поверил, пошел сам выяснять, не ошибка ли. Худенький, черненький продкомиссар очень ласково объяснил:

— Разруха, папаша. В рабочих районах люди с голоду умирают, а коль встанут заводы, тогда всей революции конец: придут иностранцы и свою капиталистическую власть установят. Вы, как сознательный, сына в Красной Армии имеете, должны это понимать. Хлеб же у вас в излишке имеется. Надо его сдать.

Попробовал Антип представлять свои резоны, рассчитывать, сколько на самих себя, да на хозяйство — на лошадей, свиней, на кур — хлеба требуется, да разве от такого отговоришься.

Пришел домой убитый, двинул дверью, поддал кошке, ругнул старуху, а горя не убавилось. До вечера ходил сумной, а ночью мерил горницу пудовыми шагами. Снохи спали на сеновале, старуха — в прохладной кладовой, никто не мешал Антипу.

«Для того ли наживалось, чтобы так просто своими руками взять и отдать богачество? Сколько за него испытано, сколько крови испорчено, сколько пота пролито, сколько силушки истрачено?! А годы ушли и сызнова все не начнешь. Не будет довольной, сытой старости. За что грех принимал на душу, лукавил, обманывал, людей по миру пускал?»