Вот и советская зона. Дорога потянулась вдоль правого берега Эльбы. Местами она врезывалась в чахлые кустарники, скользила мимо жиденького леса, фруктовых насаждений: яблонь и вишен. Михаил глядел через опущенное стекло дверки. Машина катилась вдоль гряды отлогих гор. Шелестели мелкие зубчатые листья ольхи, качались гибкие ветви вербы. Под ними блестела серебристой лентой речушка, начинающаяся где-то на склоне горы. Вода зря не пропадала. С горы она сбегала по каменным ступенькам, у подножия попадала в бетонированную канавку, а через сто-двести метров перехватывалась чугунными дверками и направлялась на посевы. На вершине гряды виднелся старинный замок одного герцога-охотника. В те времена в лесистых горах водились зубры, медведи, рыси, даже лоси бродили в низинах. Теперь и леса нет. Стоят только одинокие уродливые согнувшиеся сосны. Вывелись и звери. Замок разрушен. У подножия стоит каменная часовенка, из-под нее бьется еще один ключик и вытекает по толстостенной глиняной трубе.

— Стоп! — затормозил Тахав и вышел из машины.

Из кустов вспорхнули черновато-оранжевые вьюрки, в траве мелькнули серые спинки ящериц.

— Здесь устроим сабантуй. Знаете, что такое сабантуй? — обратился башкир к профессору.

— Нет, — ответил Торрен.

— Это очень веселый праздник. У нас, на реке Белой, когда колхозники закончат посев, концерт дают: борются, тягаются на палках, веревках. Кто сильней — тому приз. Скачут на лошадях. Кто первый— тому радиоприемник, мотоцикл или машину. Потом пьют, поют, пляшут. Вот и мы здесь кое-какие номера дадим, — сказал Тахав, раскинул плащ, застелил газетами и выложил все покупки. — А карга-будку знаете? Тоже нет? Я думал, профессора все знают. Карга — по-башкирски журавль, будка — каша. Получается журавлиная каша. Это тоже праздник. Когда колхозники заканчивают полевые работы— выходят на луг, на берег реки и варят кашу в таких котлах, через которые не перепрыгнешь. Ну, конечно, говорят о делах, героев пашни премируют… Прошу вас, профессор, и господин Курц, на сабантуй, — пригласил Тахав спутников. — Вот, больно нехватка посуды, — с сожалением сказал он. — У нас одна кружка и стаканчик от термоса.

— Ничего, — обойдемся, — заметил Михаил. — Кружку предназначим господину Курцу, чтоб скорей поправиться ему — снять маску с лица. Стаканчик — профессору, а себе сделаем бумажные.

Начался пикник. Курц пил дерзко, не жалея ни вина, ни ума. Михаил пил с выдержкой. Тахав после каждой стопки щелкал пальцами и рассказывал небылицы.

— А знаете, как вино произошло? — перебил его Елизаров. — Донской казак сажал виноград. Приходит черт. «Давай вместе сажать?» — «Давай». Черт зарезал барана, обезьяну, тигра, свинью и их кровью полил землю. Собрали урожай. Выжали вино. Выпил черт первый стакан, стал добреньким, мягким, как барашек: выпил второй — начал кривляться, как обезьяна; выпил третий — зарычал, как тигр; выпил четвертый — уткнулся носом в стол, как свинья в корыто.

— Занятная легенда, — заметил профессор.

— Ерунда! — гаркнул Кур. — Я по десять стаканов выпивал и никогда свиньей не бывал.

— Браво! — подзадорил Тахав. — Господин Курц в два с половиной раза сильнее черта. По сему случаю держите еще.

Курц не отказывался, пил, еще просил. Профессор после тюремной голодовки сразу сдал. Он залез в машину и лег. Захмелел и Курц.

— Давай бороться, — вцепился он в грудь Тахава.

— Снимайте пиджак, — принял Тахав вызов.

Курц вскочил, снял пиджак и бросил на бутылку.

Из грудного кармана незаметно вывалилась толстая скользкая пачка денег. Курц замахнулся. Тахав схватил его за руку.

— Не так борются.

Хотите по-французски? — спросил Курц и схватил Тахава за шею.

— Нет, по-башкирски.

Тахав подогнул ноги в коленях, подлез под борца, правой рукой взялся за пояс его брюк, левой — за плечо, поднял его на грудь и перекинул через голову. Шлепнулся силач о землю, как мешок мякины.

— Так у нас на сабантуе борются.

Курц разозлился. Он полез в задний карман, достал пистолет. Тахав выхватил оружие и шутя сказал:

— Стреляться будем потом, господин Курц. После борьбы полагается выпить, — и опять поднес ему кружку водки.

Курц выпил. Хотя он уже ничего не соображал, забыл и борьбу с Тахавом, но задание Хаппа помнил: «Убить профессора Торрена в его квартире немедленно после приезда домой, а потом капитана Елизарова».

Елизаров осмотрел его пистолет и сунул обратно в карман захмелевшего немца.

Курц пытался подняться, но ноги не слушались. После тяжелых усилий он все-таки встал, шагнул и упал всем телом.

— Что мы узнали на сабантуе? — проговорил Тахав.

— Мы видели у него пачку новеньких денег и американский пистолет, — подытожил Михаил и добавил — Я думал, он спьяна проболтается…

— Крепко пьет, скотина, — заметил Тахав.

Внесли Курца в кузов. Профессор положил его голову себе на колени. Старику жаль было молодого земляка. Ему казалось, что их связывает одно общее: Курц тоже пострадал от нацистов и янки. «Здесь, по эту сторону Эльбы, никто не обидит тебя», Торрен поправлял повязки Курца, приговаривая. Курц, рыгая, бормотал:

— Убить профессора Торрена в его квартире, а потом капитана…

— Вы слышали? — испуганно спросил Торрен. — Что за кошмарный бред?

— Говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

— А кто должен убить меня? — по наивности спросил профессор.

Курц молчал.

— Возможно, этот малютка, которого вы держите на руках, — ответил Михаил. — Пощупайте, что у него в кармане.

Профессор вытащил пистолет. По телу пробежал озноб. Спина будто переломилась в пояснице. Он протянул оружие Елизарову и, дрожа от боли в спине и горькой обиды, сказал:

— Спрячьте и не давайте ему… Курц! — Профессор толкал в бок рыгающего спутника. — За что хотите убить меня? Меня, профессора Торрена?

— Убить профессора Торрена в его квартире… — в пьяном бреду ронял Курц врезавшиеся в память слова своего шефа.

Профессор в отчаянии размышлял. Почему так много зла на земле? Почему и этот щенок платит злом за добро? С отвращением он посмотрел на слюнявое лицо Курца и столкнул его со своих колен. Торрену в голову лезли всякие кошмары: то избивают его, то гонятся за ним, то душит его Хапп, заставляя подписать статью. Отчаяние переходило в ужас, которому, как казалось Торрену, не будет конца. Он попросил пистолет.

— Зачем? — удивился Михаил.

— Посмотрю марку.

Первый раз за свою жизнь профессор изменил правде. Но он обманул спутника бескорыстно. Если бы был такой аппарат, который отмечал бы нервные толчки профессора, то он показал бы предел. Еще один удар — и помешательство. Изучая показания такого прибора, психиатр записал бы удар за ударом: смерть жены, столкновение с Хаппом в самолете, угрозы Гебауэра, налет Хаппа, статья в газете, тюрьма, голодовка и, наконец, призрак нового убийства. Торрен взял пистолет из рук Михаила и, как исповедь, произнес:

— Лучше ужасный конец, чем ужас без конца.

Он приложил конец дула к виску и нажал спусковой крючок. Выстрела не последовало. Еще один нажим.

— Профессор, я очень верил вам. Но вы обманули меня, — упрекнул Елизаров старого немца. — Хорошо, что я заранее разрядил этот пистолет.

— Простите, молодой друг… Они затравили меня…

Машина остановилась у комендатуры. Елизаров пригласил Курца и профессора в кабинет. Пермякова не оказалось: вызвали в Берлин. Елизаров стал допрашивать протрезвившегося спутника. Михаила удивляло спокойствие Курца, как будто у него обнаружили не оружие, а семечки, которые он грыз в недозволенном месте. В его глазах нельзя было заметить никакого признака замешательства и растерянности. «Оружие и деньги, — думал Курц, — еще не доказательства, бред пьяного — тоже не улика». Он сидел перед помощником коменданта, как хорошо знающий урок ученик перед учителем, и на вопросы капитана отвечал спокойно, без запинки:

— Не понимаю вашего подозрения. Деньги — наследство после матери. Оружие я извлек из кармана пьяного янки: думал, что оно мне понадобится для расплаты за это… — он указал на свои кровавые повязки.