— Бери, внук, курай, на нем, говорит предание, играл Салават Юлаев перед войсками. Играй песни победы и возвращайся с победой.

За окном совсем стемнело, и пришлось зажечь керосиновую лампу.

Тахав для пробы медленно повел пальцами сверху вниз, потом вдруг быстро заиграл плясовую. Пламя лампы чуть закачалось, бросая вокруг желтые блики.

Веселые переливы курая почему-то напомнили Вере дуду, несложный знакомый инструмент, на котором в ее родной стороне играют почти все парни, будь они баянисты, гитаристы или мандолинисты. Вера вспомнила сельские девичьи прибаутки и пустилась в пляс под курай, припевая:

Вера махнула платочком, плавно описала круг. Звонко отстукивая каблуками, она чуть наклонилась вперед, протянула в обе стороны руки, стрельнув в Михаила жарким взглядом, стала припевать:

Елизаров словно очнулся. Забылась глупая ссора, пустяковая размолвка. Ему захотелось признаться девушке, что он специально дразнил ее, делая вид, что ухаживает за свердловчанкой. Глядя на легкие движения рук и ног Веры, слушая ее мягкий приятный голос, у Михаила вдруг возникло желание броситься к ней, взять на руки, носить по комнате. Он лихо притопнул и тоже начал выбивать «Казачка» под звуки курая. Не выдержал и Элвадзе. Он расставил руки и мелко, отщелкивая носками сапог грузинский пляс, как бы бросился на Веру, но вдруг словно замер, и на одном месте четко рассыпал ногами барабанную дробь.

Галина Николаевна была очарована. Она смотрела то на белорусскую девушку, легкую и нежную, то на азартного грузина, раскинувшего руки, как орел крылья, то на казака, закружившегося на одной ноге, как вихрь, то на башкира, дующего в курай.

Галина Николаевна и Пермяков переглянулись между собой, радуясь этому чудесному фронтовому вечеру, непринужденному веселью, своей неожиданной долгожданной встрече.

Пермякову особенно приятно было. В этот вечер у заметно развеселившихся людей он увидел новые черты в их характерах. Михаил, оказывается, и занимательный компаньон, и остряк, и способный импровизатор. Вера прекрасно танцует, умеет веселиться. Правда, Тахав немного развязен, часто говорит о себе. Словно подтверждая наблюдения Пермякова, башкир заявил:

— Все, хорошего помаленьку, — поднял Тахав курай вверх. — Давай гарнец, — щелкнул он себя под горло.

— Тахав, — одернул его Пермяков, — надо быть поскромнее. Почему вы все время говорите «давай»?

— Музыканту всегда лишняя чарка!

Плясуны расселись по своим местам.

— А кто много просит — бывает и палка, — полу-сердито сказал Пермяков вполголоса.

Тахав впервые слышал от командира такое колкое замечание. Ему стало до злости обидно. Он ли не уважал Пермякова, не заботился о нем больше, чем о себе. И Тахав решил высказаться; в другое время, может, промолчал бы, а теперь при такой компании не выдержал.

— Отпустите меня в эскадрон. Не буду ординарцем, раз командир плохо говорит обо мне.

— Вы неправильно поняли меня, Тахав, — сказал Пермяков. — Завтра обсудим это.

— Товарищ капитан, — несмело сказала Вера, — теперь ваш номер.

— Я ничем не могу повеселить вас. Я ведь только маленький историк.

— Что-нибудь из истории.

— Хорошо, — согласился Пермяков и голосом сказочника начал: — Двести с лишним лет назад на Урале в деревне Шарташ — теперь на том месте Свердловск — жил рабочий человек Ерофей Марков. Напал он в горах на золотую жилу и сказал богачам. Те велели ему показать место находки. Ерофеи Марков сбился, не нашел. Выпороли его, как за обман. Но он твердо уверял, что найдет. Дали срок и предупредили: если не найдет, то казнят его. Опять не нашел золотую руду, опять угрозы, порка. Так терзали Ерофея Маркова почти двадцать пять лет. В 1745 году уралец нашел-таки золотую руду.

— Вот это сабантуй! — сыграл Тахав на курае какие-то поздравительные фанфары. — А золото отдали бабаю Маркову?

— Березовое, по спине.

— Шайтаны, — хрустнул зубами башкир. — Я бы человека премией наградил, грамоту дал.

— А вы правнучке Ерофея Маркова, Галине Николаевне, дайте за новые методы операций, — шутя сказал. Михаил Тахаву.

— Получит, — убежденно произнес Тахав. — Проверю я такую операцию, напишу в Кремль. Там посмотрят письмо, решат: «Дать!» Тахав, скажут, зря не напишет.

Вера начала расспрашивать уральскую девушку о ее работе. Галина Николаевна объяснила, что работает она ассистенткой крупного хирурга Благоразова, что не один раз пришлось им бороться за человеческие жизни. Рассказы свердловчанки взволновали всех. Вопросов было много, главный — всем ли людям помогают операции?

Галина Николаевна покачала головой.

— Бывают случаи, когда медицина бессильна, но, к счастью, это происходит не так часто. Недавно привезли человека с гангреной руки. Казалось, выход единственный — отрезать руку. Но Благоразов сумел избежать этого.

— Простите, — перебил Михаил, — он не в Ростове работал до войны?

— Правильно, — подтвердила Галина Николаевна.

— Я знаю его, — вдруг похвалился Елизаров. — Он удлинил одному нашему рыбаку ногу. Был совсем хромой, а после операции стакан воды на голове носил не разливая.

— Тебе очень повезло, — радовался Пермяков.

У профессора Благоразова знаменитая система. Тебе легко будет работать над диссертацией. Тем более он может помочь, дать совет.

— Ну, друзья, мне пора ехать, — поднялась Галина Николаевна. — Очень хорошо с вами, но не то время. Желаю всем остаться живыми и здоровыми. Вот мой адрес, пишите мне все. Это будет наш адресный стол и явка после войны. — Она пожала всем руки и стала прощаться.

Пермяков сдержанно обнял ее за плечи. Она вытерла уголки глаз ладонью.

— Ну вот, малютка, заплакала, — сказал Пермяков. — Не навсегда ведь прощаемся.

— На войне всяко бывает. Так хочется быть вместе! Береги себя, родной.

— Как же иначе, — успокаивал Пермяков, — но если для спасения жизни многих моя жизнь потребуется — выбирать не придется.

— Не говори так, страшно слушать, — вздрогнула Галина Николаевна. — Твоя жизнь нужна не только тебе, но и мне. Что бы с тобой ни случилось, помни: я жду тебя.

Проводив ее, все разошлись по домам.

Ночь была метельная, черная, месяца не видно. Дул северный ветер. Командир эскадрона проверял посты.

Михаил подошел к сараю, где стояли лошади эскадрона. Услышал окрик дневального. Промолчал. Солдат повторил окрик. Михаил не отзывался. Щелкнул затвор автомата. Командир эскадрона откликнулся.

— Проверяешь? — в голосе Кондрата Карповича послышалась обида. — За меня не сумлевайся. Всегда шашка наголо.

Михаил действительно проверял посты, не обошел он и отца. Кондрат Карпович закрутил козью ножку, набил самосадом и подал кисет сыну. Прикурили от спички, зажатой в ладонях отца от ветра. Михаил затянулся, закашлялся.

— От этого табака сам черт угорит, — сказал он и, будто между прочим, спросил отца: — Как бы ты поступил, если бы вдруг фашист пришел?

— Угостил бы черным табаком.

— Без разговора?

— А что мне, рыбу ловить с ним, что ли? — пренебрежительно сказал старый казак.

Он ненавидел немцев, по вине которых, как он считал, начинались все войны.

— Какой разговор может быть с ними? За виски да в тиски.

— И «хенде хох» не скажешь?

— Всякому дню своя молитва.

Михаил давно хотел научить отца хоть немногим немецким словам. Тот охотно запоминал, но произнести вслух не умел почти ни одного.

Михаил спросил отца по-немецки:

— Отец, вы любите немецкий язык?

— Мишутка, — возмутился казак, — ты с ума сошел: называешь меня отцом на чертовом языке.