— Вы останетесь. Обойдите взводы, спросите, кто хочет пойти в разведку.
Вскоре к командиру эскадрона пришли десять бойцов.
— И вы, товарищ Элвадзе, собрались? — В темноте всматривался Пермяков в лицо комсорга.
— Душа вон — отомщу за моего кровного брата Михаила.
— Ничего не имею против такого желания, — проговорил Пермяков и удивился. — Тахав? Вы же ранены.
— Если бы я в могиле лежал, все равно вступился бы за Михаила. Это он слез со своего коня, а меня посадил…
— Не знаю, как быть с вами, Тахав. Утром только контузило вас. В санбат вы отказались ехать. И сейчас лица на вас нет…
— Не смотрите на лицо, товарищ командир, — сказал башкир, — моя сила в сердце.
— Он кощей бессмертный, — заметил Элвадзе. — Убитым не отстанет.
— Себя не хвали, другого не хай, — оборвал Тахав друга.
— Не обижайся. Я хотел сказать, здоров ты, можешь идти с нами в разведку, — успокоил Элвадзе товарища.
— Так сразу и сказал бы. — Тахав ткнул себя пальцем в грудь. — Могу, здоровье есть.
— Но ты ведь ординарец командира. Как ты оставишь его? — дипломатично напомнил ему Элвадзе. И это единственно подействовало на башкира. Он испытующе посмотрел на Пермякова и покорно спросил;
— Товарищ командир, может, я не нужен буду вам, седлать не придется?
— Седлать — дело небольшое, — ответил Пермяков. — Я и сам подтяну подпруги. Что ж, идите, если чувствуете себя неплохо.
— Есть идти! — повеселел Тахав. — А ты, Сандро, брось такие шутки — одним концом угощать, а другим по башке бить: «Можешь идти, но ты ординарец». Не люблю такой подход!
— Ну что же, в добрый путь, — сказал Пермяков. — Может, Елизарова найдете…
Вера, лежавшая в шалашике, наспех сооруженном бойцами для своего фельдшера, вздрогнула, услышав эти слова. Жутко стало ей при мысли: «Где же он? Что с ним?»
— Самое главное, не теряться и не робеть ни при каких обстоятельствах, — донеслись до Веры слова командира эскадрона.
Разведка казалась Вере самым опасным делом. Идти ночью, найти врага, схватить его без звука, не дать ему и дыхнуть — железные нервы надо иметь. Она удивлялась, слушая разговор бойцов — спокойный и шутливый, будто они собираются на охоту.
— Начальником разведки будете вы, товарищ Элвадзе, — сказал Пермяков, — можете отправляться.
— Разрешите покурить.
— Пожалуйста, только осторожно с огнем.
— Давай, Тахав, закурим. Курите все, а там, в разведке, забудьте, что есть на свете табак, — напомнил Элвадзе.
— Подходить к селу надо с южной стороны, — приказывал Пермяков, — менее опасное место.
— Кустами, — подхватил Элвадзе. — Там где-то дорожка есть глухая.
— Кто знает дорогу? — спросил Пермяков.
Все молчали. Никто хорошо не представлял себе ту окраину. Вера, слушая разговор, волновалась. Она знала не только ту дорожку, а каждый кустик, каждую кочку вокруг своего села…
— Ну да ладно, пойдем, — сказал Элвадзе.
Вера выскочила из шалашика и решительно заявила:
— Я знаю ту дорогу, пойду покажу.
— Спокойно, — сказал Пермяков, — раненых там нет, будем надеяться, и не будет.
— А может быть, есть, — тихо сказала Вера, — может, Елизаров там мучается.
«Наверно, уже расправились с ним фашисты, — подумал Пермяков, вглядываясь в лицо девушки. — Вдруг что — случится и с нею — не прощу себе никогда».
— Пойду я, — настойчиво повторила Вера.
— Хорошо, идите, — сказал Пермяков, — покажите дорогу и вернитесь в эскадрон.
Идти было километра два с половиной, но путь показался долгим, опасным. Покажется ли в темноте кустик, копно, деревцо, вспорхнет ли ночная птица, хрустнет ли хворостинка — все заставляло настораживаться, приседать, вслушиваться, всматриваться.
Дошли до кустарника. Вера вывела казаков на глухую тропку и пошла с ними дальше. По грязной осушительной канаве подкрались к крайней хате, неподалеку от которой были сложены небольшие кучи торфяных кирпичей.
В воздухе словно сова пролетела: взвилась осветительная ракета. Элвадзе подал знак, и все залегли.
— Неужели заметили нас? — шепнул он Вере.
Кругом стало светло как днем, хоть читай газету.
Разведчики замерли. Немецкий часовой, держа автомат наготове, осматривался по сторонам.
Вечностью потянулись минуты. Ракета висела, словно вцепилась за что-то в воздухе. «Будь ты проклята, — волновался Элвадзе, — когда же погаснешь, неужели всю ночь будешь гореть?»
Солдат, стоявший перед хатой, поворачивал голову то вправо, то влево.
— Дышите в рукав, — шепнул Элвадзе.
Ракета меркла, опускалась ниже и ниже.
«Как бы тебя смазать?» — подумал Элвадзе, не отрывая глаз от часового.
— Нет ли палки или камня? — шепотом спросил он товарищей.
Тахав передал ему сырой ивовый корень. Элвадзе на корточках пробрался меж торфяными кучками ближе к солдату, стоявшему перед хатой, и бросил тяжелый корень. Бросок был меткий и сильный. Солдат выронил автомат и взялся рукой за подбородок. Элвадзе бросился на гитлеровца, заткнул ему рот пилоткой. Возле него, словно тень, очутился Тахав. «Каюк?» — шепнул он. Вдруг, как перепуганный зверь, вскочил из-под забора подчасок, должно быть мирно дремавший на своем посту. Тахав успел ударить его прикладом по макушке, и тот упал.
— Тащи шакалов в канаву, — приказал Элвадзе и поднял немецкий автомат.
Разведчики снесли часовых в рощицу, посадили их рядом. Один часовой не мог сидеть, все валился на бок, как куль.
— Ну и аллах с ним, пускай лежит, — благодушно сказал Тахав.
— Пускай, — добавил Элвадзе, — отлежится. Смотрите, чтоб пилотки изо рта не выбросили, а то заорут, — приказал он трем разведчикам, которые остались с пленниками. — А мы пойдем понюхаем, чем пахнет на селе.
— Может, довольно? А то спохватятся фашисты, не выбраться тогда отсюда, — несмело прошептала Вера.
— Правду говорит фельдшер, — подхватил Тахав. — За многим пойдешь и малое упустишь.
— У нас на Кавказе говорят по-другому: много — хорошо, больше — лучше, — возразил Элвадзе.
— Не надейся на крепкий сон врага.
— Узнают немцы, что их карабаи[8],— указал Тахав на пленных, — пошли на сабантуй, будут землю рвать, небо жечь.
— Верно, Тахав, но и мы не будем хлопать ушами.
В кустах зашуршало. Разведчики приникли к земле, вскинули карабины и автоматы.
Совсем близко раздвигались кусты. Кто-то щелкнул затвором.
— Не стреляйте, свои, — послышался детский голос.
Из кустов вынырнули пять парнишек.
— Костюшка, братец, откуда ты? — Вера обняла мальчика.
Костюшка прижался к сестре, как к матери.
— Что вы здесь делаете? — спросила Вера, не выпуская брата.
— Ходили на задание, поворачивали на перекрестках немецкие указки.
— Как поворачивали?
— Как? — повторил Костюшка. — Указка указывает на Ямполь, а мы ее в другую сторону. А там немцев ждут партизаны.
— Тимуровская работа, — сказал Элвадзе. — Что в селе?
— Убивают кого попало, застрелили Кирю, — мальчик прижался к сестре.
— За что?
— Зашли к ним фашисты, спросили яиц. Кирька сказал: «Нету». Немец обшарил хату, нашел яйца и за обман застрелил Кирьку.
Бойцы лежали, как неживые, слушая рассказ мальчика. Элвадзе кусал ногти до крови.
— А, сазизгари! — вырвалось у него. — Ну дрались бы с нами. Чем виноваты дети, женщины? Смерть сазизгари! — он схватил карабин у Тахава и занес приклад над головой немецкого солдата.
— Не кипи, — схватил Тахав Элвадзе за кисть руки.
— Вера, немцы Михаила поймали, — печальным голосом сказал Костюшка.
— Елизарова? — грузин отскочил от солдата и схватил мальчика за плечи. — Где он?
— В сарае больницы… Какой страшный! Весь в крови, лицо ранено, нога тоже. Еще одного красноармейца бросили к нему, тоже раненого.
— Значит, живой? — Вера не выпускала брата из объятий.
— Днем живой был, стонал. Я подходил к сараю, крикнул ему: «Михаил!», а немец чуть не застрелил меня, хорошо успел я прыгнуть в речку.
