— Спасибо, товарищ майор, — впервые употребил он эти слова, показавшиеся ему самыми теплыми. — Я вроде сильнее стал. Теперь без боя не сдамся. Заявление об отставке прочь! — порвал он свое писание. — Напишу другое, потребую тщательной проверки дел. Я не боюсь. Ведь «Принципиальная политика…» — как это дальше у Ленина?

— …единственно правильная политика», — подсказал Пермяков. — Итак, договорились. А теперь идемте обедать.

Пермяков открыл дверь своей комнаты, сморщил лоб — и попятился назад. В коридоре он осмотрелся вокруг, думая, что ошибся, не в свою комнату вошел. Но комната была та же, только выглядела по-новому. Кто-то поставил большой раздвижной стол, покрыл его вышитой льняной скатертью. На кровати взбитые подушки, покрытые тюлевыми накидками. Туалетный столик покрыт голубой скатеркой.

— Не сон ли я вижу? — проговорил он.

В преображении холостяцкой квартиры коменданта Галине Николаевне принадлежала главная роль. Она привезла все, что создает уют. Елизаров предложил устроить сюрприз Виктору Кузьмичу. Мысль всем понравилась, и, пока Пермяков рассуждал в кабинете с Торреном и Больце, друзья хозяйничали в его квартире. Нашелся другой стол, диван с высокой полированной спинкой. Тахав принес трельяж на точеной подставке, стулья. Когда все было сделано, Тахав стал на караул. Он должен был подать сигнал, когда Пермяков покажется во дворе, через который он будет идти из служебного крыла здания. Сигнал был подан. Все вышли из квартиры и спрятались. Галина Николаевна выглядывала из соседней комнаты, еле сдерживая смех. Она видела, как Пермяков сначала постучал в дверь, потом тихонько открыл ее, тряхнул головой, заморгал и попятился назад.

Друзья-выдумщики прыснули и закатились смехом. Сквозь хохот Галина Николаевна сказала:

— Шел в комнату — попал в другую. Так и быть заходи, разрешаю.

— А, это ты, проказница-чародейка, — поцеловал Пермяков руку невесты и познакомил ее с немецкими друзьями.

Галина Николаевна радовалась, что у Елизарова совсем здоровая рука. Хотя она знала об этом из писем, ей хотелось самой убедиться в удаче своей первой редкой операции. Протянув Елизарову руку, она по профессиональной привычке сказала:

— Сожмите… сильнее… изо всей силы.

Михаилу жаль было причинять боль дорогому человеку, но он не мог не повиноваться хирургу, вернувшему его в строй, и сжал нежные пальцы Галины Николаевны изо всей силы. Она вскрикнула и присела.

— Что ты делаешь, зверь! — подскочила к нему Вера.

— Ну и медведь! — полушутя сказал Пермяков.

— Простите, пожалуйста, Галина Николаевна, не учел силенку своей подновленной руки. — Михаил поцеловал ее побелевшие пальцы.

— Ничего, хорошо, очень хорошо, — лепетала потерпевшая. — Теперь я вполне уверена, что операция оказалась удачной.

Профессор Торрен понял все, что происходило. Он вспомнил свой тост: «За самодвижение советской медицины!» Тогда он представлял знаменитого хирурга седовласым ученым мужем. И вдруг прилетела эта девушка в босоножках, в легком платье, с завитыми волосами, веселыми, улыбающимися глазами.

Профессор Торрен подошел к этой жизнерадостной русской девушке, попросил разрешения прикоснуться, как он сказал, к ее драгоценной руке:

— Я благоговею перед вами, ибо вижу такой идеал женщины — такого хирурга в вашем возрасте.

Лицо Галины залилось краской, смех скрылся в ее глазах, исчезли ямочки со щек, слегка насупились брови. Ей неловко стало от необыкновенной похвалы профессора. Хотелось сказать ему, что таких девушек, как она, много у нее на Родине, но, посмотрев на старого немца, отшутилась:

— Вы, профессор, соблазняете меня лаврами, чтобы я почила на них?

— Да, да, профессор, не хвалите ее, — подхватил Пермяков. — Мы и так отклонились от порядка дня, — добавил он, расставляя стулья.

— Прошу к столу! — пригласила гостей молодая хозяйка. Она живо расставила тарелки, рюмки, вилки, ножи, принесенные Бертой из столовой. Передав управление винами и напитками Пермякову, она села и стала расспрашивать профессора Торрена о жизни, свободе и демократии в американизированной зоне Германии.

— «Там вместо демократа два солдата: один боннский, другой вашингтонский», — привел профессор новую поговорку.

— «Два сапога на одну ногу», — добавил Больце.

— Я бы сказал: «Два седока на одной немецкой лошади», — разливая вино, заметил Пермяков.

— Правда, — согласился профессор. — Здорово они оседлали народ!

— Надолго ли? — пытливо спросил Пермяков.

Вошел Вальтер. На нем был новый костюм. Ступал он осторожно, будто шел по тонкому льду. Он не хотел выдать скрипа только что купленных туфель. Пермяков налил ему штрафную рюмку за опоздание.

В комнату вошла Эрна. На ней были длинные спортивные брюки, куртка, на голове кожаный шлем. Она примчалась на мотоцикле. Эрна по-мужски сдернула с руки шоферскую перчатку, поздоровалась и сказала, что завтра у них в селе вечер дружбы и мира и что она приехала пригласить представителя комендатуры. Пермяков поблагодарил Эрну, пригласил ее к столу, усадил между собой и Вальтером. Тахаву не по душе пришлось, что знакомая девушка оказалась не рядом с ним, но ничего не поделаешь: гость — невольник, где посадят, там и сиди. Тахав не стал унывать.

— Хоть за другим концом, но за тем же столом.

Разрешите эту рюмку спрятать в сумку, — весело сказал он и выпил.

Постучался и вошел инженер Штривер. Он был без пиджака, с расстегнутым воротником, засученными рукавами.

— Чем могу служить? — спросил он.

— Прошу за стол, — пригласил его Пермяков.

— Не могу. У меня и после работы рукава засучены: изобретение не ждет. Если другого дела нет, кроме, — указал Штривер на стол, — до свидания.

— Есть и другое дело, — Пермяков подал брошюру, привезенную Галиной Николаевной.

— Телевизор?! — обомлел Штривер, уставившись в книжку. — Фирма?

— Советская. «Ленинград», — сдержанно, но. с гордостью сказал Пермяков. — Нельзя ли ускорить выпуск вашего телевизора? Построили бы в Гендендорфе телецентр.

Штривер молча листал брошюру о русском телевизоре. Он придерживался прежних своих взглядов. На собрания и лекции не ходил. Разговоры о советской технике считал пропагандой. После работы он сразу бежал домой, обедал, сорок пять минут отдыхал, садился за стол — чаще всего становился на стул на колени — и до устали молился своему богу— «чистой технике»: изобретал цветной телевизор. Теперь он подошел к столу, выпил русской водки и проговорил:

— Вы, господин комендант, сказали: нельзя ли ускорить выпуск моего телевизора? Для этого не хватает кое-чего: аппаратной, студии, времени, денег, — в голосе Штривера слышался упрек.

— Это для нас уже не проблема, — возразил Больце. — Как ни туго с бюджетом, все идет на восстановление на такое дело найдем средства. Призовем народ, построим телецентр, студию — все, что нужно.

— И напишете на моем изобретении: «Народная»? — с иронией произнес Штривер последнее слово.

Пермяков, как всегда, взвешивал каждое слово, прежде чем ответить этому ревнителю индивидуализма. Сколько крови пришлось испортить, пока Штривер пошел работать на завод! Но засучив рукава инженер закрывал глаза на все новое и работал по старинке, как при хозяине, формально.

— Не иронизируйте, господин инженер, — урезонивал его Пермяков. — Никто не присвоит ваше изобретение: на телевизоре будет красоваться ваше имя. Но власти народной вы обязаны подчиняться. Бургомистр предлагает вам помощь, а вы с насмешкой относитесь к этому, игнорируете интересы народа. Бургомистр хочет, чтобы жители города, население Германии имели телевизор. И чём скорее, тем лучше.

— Телевизор изобрести — не бутылку шампанского раскупорить. — Штривер кивнул на стол. — Вы что-нибудь изобретали?

— Her, но я знаю, как творят наши, — советские изобретатели. Они не замыкаются в скорлупу. Почитайте хоть эту брошюру, — сказал Пермяков.

— Я не читаю по-русски, — процедил Штривер.

— Мы вам поможем, — вклинился в разговор Вальтер. — На кружке русского языка переведем. И вы будете иметь перевод.