Видоискатель перемещается с панорамы улицы на лицо молодой женщины – ей лет двадцать от силы. Камера находится слишком близко, и лицо не совсем в фокусе.

«Ага, это я, точно. Рядовой Джолин Линдблум, армия США, личный номер бла-бла-бла, да кого это колышет. Извините. Я пыталась быть дисциплинированной, да куда там. Не, я ввязывалась в это дело с намерением стать хорошим солдатом, правда, а посмотрите на меня сейчас. Едва грянул апокалипсис, я забыла все, чему меня учили».

Камера перемещается с женского лица на панораму улицы с застроенным лесами зданием. Сдвигается влево, ко входу в метро, а потом вниз, так что видны железные ворота, закрытые, запертые на висячий замок и обмотанные цепью.

«Вот пример моей работы. При помощи мистера Мегафона я пыталась выкликать хоть кого-то живого на этой станции – внутрь я заходить не собираюсь, хрена с два. Думаю, если бы там кто-нибудь был и услышал меня, он бы отозвался. Я говорю это потому, что не желаю думать, что могла запереть хоть кого-то из живых людей вместе с зомби, хотя и знаю, что это возможно. Если так, надеюсь, они найдут способ вышибить себе мозги или как-нибудь размозжить себе головы, чтобы не пришлось возвращаться. В смысле, когда умираешь, тебе положено покоиться с миром, как сказал сам Господь. И теперь, когда у нас настоящий демографический зомби-взрыв, ответственные люди не станут усугублять ситуацию. Это все равно что (приглушенный смешок) кастрировать своих котов, так что, умирая, убедитесь, что ваши головы раздавлены или оторваны. Иначе...»

Камера качается влево и фокусируется на противоположном тротуаре, по которому, неуклюже волоча ногу (а точнее, скребя асфальт под прямым углом к ноге), двигается человеческая фигура. Это молодой человек, лет двадцати, а то и меньше; кровь коркой запеклась вокруг рта, левый глаз выпирает из глазницы. На футболке столько крови и грязи, что непонятно, какого она цвета на самом деле. Труп смотрит прямо в камеру здоровым глазом и начинает ковылять быстрее, шевеля губами и щелкая челюстями.

«...Ты станешь частью проблемы. Мне пора».

(ОТКЛЮЧЕНИЕ)

Судя по освещению, снято чуть позже. Камера на уровне земли, показывает длинную широкую улицу, загроможденную машинами, автобусами и грузовиками.

«Будь я в здравом уме, я бы стерла предыдущую запись или вырезала звук. Не слишком хорошо я там выгляжу. Думала, меня теперь меньше трясет, да как бы не так. Воспоминания о подземке вроде бы должны были уже улетучиться, отойти в прошлое, а чувство такое, будто я увязаю в них все глубже и глубже. То, что я видела там, то и дело всплывает в сознании, совсем как окошко с рекламой на веб-странице, и мне от этого не избавиться. Отрывающееся лицо Томми Макмануса. Линда Вашингтон плюет, плюет, плюет – мы все вопим, ружья грохочут, сержант отдает приказы, но все это перекрывают отвратительные звуки, издаваемые Линдой, – пфуй, пфуй, пфуй! Она все еще пыталась избавиться от мерзкого вкуса во рту, когда двое из них поймали ее руку со штыком, и впились в мясо у самого плеча, и грызли, пока не отгрызли руку, на хрен. Она упала, хлынула кровь, забрызгивая всех вокруг, а что крутилось у меня в голове? Та лекция в учебном центре, где нам рассказывали, как можно быстро убить кого-то, если перерезать жаберную артерию. Я больше не слышала Линду. Больше не видела ее под грудой навалившихся зомби».

Камера поворачивает направо, показывая ряд магазинных витрин. Большинство стекол выбито. Неожиданно перескакивает на лицо Джолин Линдблум, оно опять слишком близко. Потом девушка пятится, садится на стул. Она в помещении; за ее спиной стена светло-зеленого цвета, с вертикальной трещиной от потолка до пола (вероятно – это выходит за рамку). Трещина не очень широкая, но заметная. Непонятно, что это за комната. Свет идет из окна, расположенного где-то сзади и справа от камеры; он неярок и продолжает тускнеть, пока Линдблум говорит. К концу записи ее силуэт едва различим.

«Так. Что я там говорила, про Линду и... угу. Тогда я и решила смыться. Дезертировать. Звучит так, будто я вообразила, что все кончено, и сказала себе: «Довольно, пора, на хрен, убираться отсюда»? Нет, я просто смылась. Развернулась и принялась бить, рубить, толкать, уворачиваться – что угодно, лишь бы выбраться. Некоторые из тех, кого я била, вероятно, были моими товарищами. Я не слишком хорошо видела, да и тогда мне было плевать. Я просто била, колола, пинала, а потом бежала, и бежала, и бежала, и не останавливалась, пока не отказали ноги. Я не знала точно, где оказалась, но главное, я больше не была в подземке.

Мне все это снится каждую ночь, порой по нескольку раз за ночь. Иногда мне снится, что я вижу, как Линда Вашингтон разворачивается и убегает, а я валяюсь под грудой зомби, иногда – что я просыпаюсь утром и обнаруживаю у себя на ноге здоровущий укус. Или что надо мной стоит Томми Макманус и говорит: «Спасибо, малыш» – довольно отчетливо, несмотря на отсутствие большей части лица. Или вот еще вариант: сержант лежит на спине, пытаясь пристроить ствол себе под подбородок, прежде чем выстрелить; получается у него не ахти, потому, что в это время зомби продолжает вгрызаться в его живот. Все это я вижу в каждом сне. Каждое утро картинки вспоминаются очень ярко. И я знаю, что это сон, потому что смотрю как бы сверху и издали, словно бы, удирая, остановилась и оглянулась. Хотя я чертовски уверена, что не оглядывалась. Не могла себе этого позволить. Следовательно, это сон. Или часть сна.

Вчера ночью я спала на крыше еще с какими-то людьми. Одолела десять этажей вроде бы пустующего жилого дома. А когда до крыши оставалось всего два этажа, столкнулась на лестнице лицом к лицу с этими парнями с пушками. У них был целый арсенал. Но не столько это встревожило меня, сколько их лица. Точнее, глаза. Безумные глаза. Только так я и могу их описать: безумные глаза. Ты вдруг обнаруживаешь, что смотришь на кого-то с безумными глазами, и не знаешь, что они собираются делать, хотя явно нечто не слишком приятное.

Если бы пистолет был у меня в руке, а не в рюкзаке за спиной, наверное, я пристрелила бы их чисто рефлекторно, прежде чем они успели бы выпалить в меня. Но я только застыла на месте, под дулами их нацеленных мне в голову полуавтоматов. Чуть позже один из них опустил оружие и сказал: «Если ищешь безопасное место для ночлега, можешь остаться

здесь, если сумеешь доказать, что не заражена».

Я не двигалась. Тогда другой пояснил: «Придется раздеться, показать, что тебя не кусали». Он повернулся и завопил наверх: «Женщину сюда!»

Спустилась толстая тетка лет сорока, зыркнула на меня и велела парням отвернуться. Я могла снять одежду и продемонстрировать, что меня никто не кусал, или могла подыскать другое место, чтобы вздремнуть, без разницы. Ну, я подчинилась ей. Какая, на хрен, разница. Она все время болтала о том, как вначале они собрали всех, кто нашелся по соседству, потом потеряли нескольких и подобрали других, искавших убежища. Она и кое-кто из остальных, включая этих двух парней, планировали не рыпаться и ждать, когда явится Национальная гвардия, или армия, или еще кто и заберет их. Они слали мейлы, пытались связаться с прочими людьми, иногда даже по «Твиттеру», когда тот работал, и даже не потеряли радиосигнала. Я уже натягивала шмотки, когда поняла, что в какой-то момент перестала слушать, потому что разревелась. Она не обратила внимания.

Парни обшарили мой рюкзак и, конечно, нашли пистолет. Один из них знал об оружии достаточно, чтобы сообразить, что это армейский образец. Если бы меня спросили, я бы сказала, что нашла его, но меня не спросили. К моем удивлению, мне разрешили оставить его. Потому что у меня был только один, сказала мне женщина, когда мы поднимались на крышу. Если бы их оказалось два, или три, или больше, излишек забрали бы в их «резервный фонд». Но отнимать единственное средство самозащиты у меня не стали. Все, казалось, не так уж и хреново. Покуда.