Я захлопнула дверь и заперлась. Дверь мы уже укрепили, обили железными листами – панелями от старых стиральных машин и всем таким прочим. Поверх заколоченного ящика для писем Родж приварил стальную пластину.

Была середина ночи. Точное время не скажу. Чернота угольная. Я уснула в кресле.

И тут что-то снаружи.

Как я уже говорила, они не стучат. Насколько мне известно, но, ради бога, мне ведь известно только то, что рассказывали Родж и Кен.

И Кен. Он не постучал.

Это было как маленький слон, возможно спотыкающийся, шаркающий, колотящийся о дверь всем телом, словно случайно.

Или не слон. Вообще не что-то живое. Что-то противоположное живому. Восставшее?

Шлепок и удар, шарканье, и шорох, и удар. Снова и снова. Как ставня или дверь на ветру. Но шумел не ветер.

Я знала, что там, кто там. Оно не уйдет. Возможно, оно обладает сверхсилой, оно больше не боится боли, им движет только слепая тяга к дому.

Я не любила его. Не любила его уже многие годы, если я вообще когда-нибудь любила его, может, и не любила никогда, но я знала: он там, и думала, что он – оно – ломится в дверь и в конце концов ему, наверное, удастся вломиться.

Он научил меня, как этим пользоваться. Мне казалось, это трудно – он был таким нетерпеливым, – но потом я поняла общий принцип. Я говорю о маленьком пистолете, который Кен принес еще в начале мая, вместе с патронами. Он чистил его и держал заряженным, как и все остальное оружие и ножи, которые доставали они с Роджем во время своих вылазок. Пистолет лежал в шкатулке: с прерафаэлитской нимфой на крышке.

Я знала, что должна открыть дверь

Я была, словно в трансе

Я помню все так отчетливо, словно

Я видела все откуда-то сверху

Я подошла к двери с заряженным пистолетом

Я осторожно открыла дверь

Я почувствовала

Я почувствовала запах смерти

Я почувствовала

Я увидела

это

Я подняла пистолет, когда оно качнулось вперед

Я ткнула дулом прямо в его левый глаз

Я нажала на курок нажала курок нажала

Раздался страшный треск. Ни взрыв, ни выстрел. Безумный треск, словно сломалась кость, и мгновенное влажное эхо, и все внутри головы Кена, под его волосами, по-прежнему густыми и блестящими, все ткани, и кровь, и маленькие такие кусочки-брызги, точно крошки черствого крекера, все вырвалось наружу и ударилось о противоположную стену.

Он – оно – упал, и из него вышел воздух – не дыхание, какой-то газ. Вонь была ужасная, но это не имело значения. Словно запах находился где-то в ином измерении и не считался.

Несколько секунд оно билось на полу. Он. Мой муж. Потом он застыл. Убедившись, что он больше не шевелится, я вошла в квартиру и закрыла дверь.

Утром, даже сквозь дверь и стену, я почуяла его. Я снова была собой, слабой старухой. Борясь с тошнотой, я взяла толстое полотенце, вышла и перевалила его на полотенце. Не знаю, как это мне удалось, с моей-то спиной. Я проволокла его по коридору и столкнула с лестницы.

Спина болела несколько дней.

Болели и рука, и плечо от отдачи пистолета.

Но потом все прошло. Я сама удивилась, как быстро оправилась, в моем-то возрасте.

Вскоре семья Роджа покинула здание.

Извини за «элементы жестокости» в этом письме, дорогая.

Мне легче оттого, что я рассказала все тебе, Джи.

Господи. Прости. Не Джи.

Лаура. Конечно, Лаура.

С любовью,

Рути

Дорогая моя Лаура.

Уже почти неделя, как эта девочка, Джи, приходит в полдень. Я сижу на паре диванных подушек на своем балконе, а она – на голом бетоне другого. Мы разговариваем. Иногда она приносит мне что-нибудь. Знаешь, вчера она принесла яблоко! Настоящее. Побитое, сморщенное, совсем не сочное, но чудесное. Я даже обнаружила в нем одно семечко и раскусила его, чтобы добраться до горьковато-миндальной сердцевины.

О чем мы беседуем? Ну, в основном о ней, но это правильно, не так ли? Она молода. Я нахожу это интересным и грустным, и это уже не слишком утомляет меня, хотя каждый вечер горло саднит оттого, что я так много говорила с кем-то еще, пусть она и болтает гораздо больше, чем я. Но она молода, как я уже сказала, ей 19. И у нее и без меня есть с кем поговорить: со Стюартом, и Энтони, и Уэйном, и Лианой – это другая девушка.

Я никогда не встречала никого из них. И прекрасно. Это было бы слишком. Вся эта энергия и вера в хорошее. Не пойми меня неправильно. Конечно, я очень рада, что они такие. Им просто необходимо быть такими. И может, они правы – о господи, как я на это надеюсь, – видишь, даже меня они чуть-чуть заразили своей надеждой. Для них это так важно.

А у меня просто храбрости уже не хватает. Не могу я больше не падать духом. А может, и не хочу.

Я тут думаю, как я буду справляться, если действительно все наладится и «цивилизация» вернется. Держу пари, это будет полицейское государство еще хуже, чем было, карательные органы развернутся вовсю, все будут бояться говорить или писать то, что думают. Правительство станет иметь нас везде, где захочет, а хотеть будет всегда. Раса рабов. А сопротивление будет подавлено Во Благо Общества – так уже было прежде.

Я говорю, как Кен, а?

Но все равно. Джи рассказала мне о своей жизни. Обычная история. Неполная семья, «мамаше» всего 35, – значит, ей было 14, когда она забеременела Джи. Потом другие дети без счета, не потому, что мать хотела их, а просто ей было плевать. Это не нравилось Джи больше всего. Ей удалось попасть в университет, и она всегда предохраняется во время секса – таблетки и презервативы. У нее еще есть запас пилюль. Она сказала, что не хочет иметь никаких детей, «пока эта мура не кончится». Но вторая девушка, Лиана, уже беременна. Вероятно, от Тони. Или от Уэйна.

Я подумала, как это ужасно, и промолчала, прикусив свой поганый язык.

Конечно, нашему поколению повезло. Все венерические болезни стали излечимы, и таблетки помогали.

Она больше не заговаривала о своей матери и о том, что случилось с ней в конце.

А я наверняка наговорила более чем достаточно.

Пару дней Джи не показывалась. Я скучала по ней.

И тревожилась за нее. Но оба раза, уже вечером, она кричала через дверь, что все в порядке. Они должны выходить. Так она сказала. Я никогда не замечала их отсюда, сверху. Думаю, они действительно очень осторожны. И теперь они включают музыку потише.

И не слишком часто. Что ж, им приходится беречь батарейки.

Вчера, пока я грызла яблоко, Джи спросила меня, могу ли я в принципе открыть мою входную дверь.

Я сказала, что могу, если потребуется, но это будет трудновато. Ею долго не пользовались, она разбухла от сырости, все заржавело, все заклинило. Как я.

Она сказала, что рада, что я могу открыть дверь в случае крайней необходимости. Я не спросила, какой именно. Зачем? В наши дни может случиться что угодно. Я имею в виду не только их. Они могут явиться в любое время. Мы живем, если мы действительно живем, в Море Хаоса, из которого может вынырнуть любой гребаный монстр.

В любом случае однажды мои медленно убывающие запасы все же иссякнут. К тому времени она давно уже уйдет. Все правильно. Так и надо.

А может, она обрабатывает меня, отвлекает, чтобы парни могли вломиться и украсть все. Она ведь спросила насчет входной двери, верно?

Но не обращай внимания, вернемся к нашим баранам. В смысле – какое это вообще имеет значение? Она мне нравится, Лаура. Не только потому, что напоминает мне меня, или тебя, или нашу молодость. Она славный ребенок. Она научилась тому, что не надо делать.