– Рут.

– Привет, Рут. Мамаша назвала меня Гизеллой, но я сократила это имечко до Джи, – объяснила она с мрачным видом.

– Слушай, – сказала я, – Джи, здесь, наверное, не самое лучшее место, чтобы отсиживаться.

Возможно, тебе следовало бы попытаться выбраться из Лондона. Не знаю, но не думаю, что тут безопасно.

Я не видела – никого из них, но, ммм, о безопасности и речи быть не может, так? И нам все еще неизвестно, как она передается – инфекция. «Погибель». Чем бы она ни быта. Но вы все молоды и здоровы, значит...

– Все в порядке, – сказала она. И ослепила меня лучезарной улыбкой. Ее улыбка гораздо привлекательнее моей. И к тому же отличные зубы. И она симпатичнее, чем была я. Она как лучшая из близняшек. Или как дочка. Новая улучшенная модель, Рут-2.

– Уэйн говорит, что за городом ничего хорошего. У него приятели в Кенте, у моря. Там плохо. Здесь хорошо.

В любом случае все образуется. Когда все начнется снова.

Слепая вера. Как в раннем христианстве. О, ничего страшного, если лев сожрет меня заживо. Пять секунд спустя я уже буду на небесах, по правую руку Господа.

– У нас есть радио на батарейках. Мы включаем его дважды в день, для проверки. Когда начнутся трансляции, мы узнаем.

– А что будет, когда батарейки разрядятся? – услышала я собственный вопрос и тут же подумала – заткнулась бы ты, злая старая корова.

– Стью говорит, у нас батареек хватит еще на год. А к тому времени все устаканится.

Да, подумала я, устаканится.

Я спросила:

– А Стью или Уэйн в курсе, что ты дала мне шоколад?

– Нет. Это из моей доли. Я принесу вам еще что-нибудь, когда смогу.

– Это очень мило, но спасибо, не надо. Сохрани для себя.

– Вам меня не остановить, – кокетливо заявила она. Так обычно говорила ты, Лаура, когда обещала, что да-да, мы располовиним счет за обед. А потом платила сама.

Я вздохнула. Нет, мне тебя не остановить, девочка. И я не хочу портить твою честную игру и твою веру: конечно, если все еще будет хорошо, ты можешь себе позволить быть щедрой.

– Вчера ночью, – сказала я, – ваша музыка...

– Извините, мы вас разбудили?

– Нет-нет, все в порядке. Только это может привлечь внимание, Джи. Как отчаявшихся людей, которым нужна еда и которым плевать, каким способом добыть ее, так и...

– Они не слышат музыки. Они зомби. Слово это, конечно, клише, но, сколько в него вложено презрения.

– Мы не знаем, способны ли они слышать – или же рассуждать. Но, возможно, способны. Пусть это даже остаточная способность. Видят-то они определенно.

Вы зажигаете огонь или еще что-то после заката? Если да, вы должны находиться в замкнутом пространстве, с плотно заделанными щелями и затемненными окнами.

– Тони, – сказала она, – присматривает за этим. Тревожно, ох как мне тревожно от беспечной уверенности ее голоса. По крайней мере, трое упрямых мальчишек, молодых, несомненно. Для них все забава. Да любой немертвый кретин заткнет их за пояс.

Мы посидели немного, не говоря ни слова. Зачем она разыскала меня? Я нужна ей как замена матери? Нет. Несчастная обезглавленная «мамаша», по меньшей мере, лет на двадцать – хотя на самом деле наверняка больше – моложе меня.

Но мне хотелось побыть с ней. Смотреть на ее лицо, так похожее на мое в ее возрасте, хотя ее жизнь совершенно не похожа на мою тогдашнюю, не похожа на жизнь кого бы то ни было из прежних времен. За исключением, быть может, годов Второй мировой войны. Но даже тогда самое отвратительное, самое ужасное зло было порождением человека. То зло можно было хотя бы уразуметь.

Но я уже устала. Слишком давно я ни с кем не разговаривала.

– Теперь мне нужно идти. Джи. Еще раз спасибо за шоколад. Я очень люблю его и растяну надолго. Пожалуйста, прошу – будь осторожна, береги себя.

– И вы, Рут, – сказала она, поднимаясь, улыбаясь мне и ныряя в брошенную квартиру за своим балконом.

– Увидимся.

Дорогая Лаура.

Кен и Роджер ушли той ночью ограбить одно место близ Элефант и Касл. Это был большой старый дом, давно переделанный так, что получилась тьма трущобных квартирок, но, по слухам, там сохранилось много добра, припасенного или украденного еще до катастрофы: консервов, круп, книг (Кен очень тосковал без них), теплой одежды, алкоголя. Кен и Родж уже дважды уходили на дело и всегда отсутствовали больше часть ночи. В тот раз он предупредил меня, что может не вернуться до позднего утра.

Как я ненавидела, когда он уходил! Нет, я понимала, что это необходимо. Только благодаря этому мы могли надеяться заполучить кофе, и чай, и вино, и виски, и туалетную бумагу – предметы роскоши, одним словом. Но за него я боялась меньше. Когда подступала ночь, было страшнее. Я слыхала то, чего нет. Нет, что-то все-таки было – но это были крысы, всего лишь крысы. Жена Роджа ладила с ними. Она сказала мне: «Как мило, что зверьки выбрали себе место рядом со мной и моими мальчиками». Они никогда не звали меня к себе, да я бы и не пошла. Они люди доброжелательные, но очень ограниченные и шумные. И слишком часто употребляли слово на «Н»[37] – утверждая, что ничего «такого» не имеют в виду, но господи – до чего же это противно. Так что я осталась у себя наверху и попыталась уснуть в пустой угольно-черной – спасибо самодельным оконным ставням – тьме, к которой уже успела привыкнуть.

Жена Роджа сама пришла ко мне на следующий день. Было два часа.

– Он не вернулся. А твой Кен?

– Нет, – сказала я. – Но Кен предупредил, что они будут поздно.

– Родж обещал, что они придут к одиннадцати утра. Он никогда не ошибался, мой Роджер.

Она не осталась, а спустилась к себе.

Позже, когда уже начало темнеть, я услышала ее рыдания и крики – у нее была истерика. Ночью мальчики вышли на поиски отца. Так его и не нашли.

И он не вернулся, никогда. Я имею в виду – ни он, ни то существо, которым он мог стать – да и, вероятно, стал. Что странно, поскольку, судя по тому, что я слышала, они обладают в некотором роде инстинктом возвращения домой. Что заставляет меня предположить, что они все-таки способны как-то мыслить. Что-то остается в извилинах их разлагающихся, уже не человеческих мозгов. Какая-то память, одинокая тяга к тем, кем были они даже когда они становятся шаркающими развалинами с вырванными из тел кусками, с обнажившимися, порой вываливающимися внутренними органами, с гниющими в глазницах глазами, со свисающими до самого подбородка языками.

Вот как

Вот как

Он

Кен

Вот

Вот таким он вернулся.

Тогда

я еще иногда открывала

дверь, даже спускалась на этаж передать что-нибудь Роджу. Прошла ночь, прошел следующий день, и я поняла.

Я не плакала. Я только шагала взад и вперед. Я не могла есть. Я выпила целую бутылку воды из какого-то шотландского источника. А потом три стакана вина за полчаса, и меня вырвало. Какое расточительство.

Потом я спустилась к семье Роджа, узнать, нет ли каких-нибудь новостей, хотя знала, что нет, и их таки не было, и с трудом притащилась к себе. Доела какие-то зачерствевшие крекеры. В голове крутилась ужасная мысль о том, насколько дольше я смогу растянуть запасы, если мне предстоит уничтожать их одной. И еще более ужасная о том, что пополнить их будет уже невозможно. Кен, хотя к тому времени ему было под семьдесят, оставался сильным и вполне бодрым. Моя же бодрость иссякла на цифре 61. Спина, колени – все не сгибалось, все болело. Возиться по дому – вот и все, что я могла – могу. Определенно дряхлой старушенции Рут не одолеть десять лестничных пролетов вниз, не обшарить все вокруг по-быстрому, но осторожно, в поисках чего-нибудь стоящего, и не втащить ничего, даже себя, на десять пролетов вверх, в квартиру.