Днем Георгий повел мальчика к дяде Рейляну.

На улице они встретили Бастанику.

Тот шагал медленно, как всегда, надутый и строгий. Люди ломали перед ним шапки издали, а он точно не замечал людей и вблизи.

Георгий Сурду не поклонился ему. Не знаю, как это вышло. Быть может, просто не заметил, что приближается господин товарищ примарь. Быть может, просто не успел поклониться. Так или иначе, но, находясь от Ба-станики на таком расстоянии, когда пора было кланяться, Георгий Сурду не поклонился.

А когда они поравнялись, Бастаника палкой сбил с головы Георгия шапку. Сделал он это спокойно, не произнеся ни единого слова, как если бы ему и не пристало объясняться со столь незначительным человеком, как Георгий Сурду; просто концом палки поддел широкий брыль за поля, смахнул его с головы наземь и не спеша, преспокойно пошел дальше своей дорогой.

— Что же это такое, отец? — оторопев, спросил мальчик. —Что же это такое?

У Мити даже голос изменился, пропала веселая звонкость, он точно охрип.

А Георгий Сурду стоял, как каменный столб.

Значит, это было только обманчивое видение — вся эта радость, хлынувшая с того берега, все эти мечты, надежды, вся новая жизнь, свобода, гордость?

Георгию больше всего стало горько и страшно за своего мальчика.

Он поднял шляпу, надел на голову, даже не отряхнув пыли, и сказал глухим голосом:

— Идем, сынок, домой.

Ему было уже не до того, чтобы показать дяде Рейляну сына-студента, гордиться им.

Да, Бастаника снова был примарем!

Однако на следующий день в его жизни произошло неожиданное и важное событие, которое явилось началом целого ряда других, еще более неожиданных и еще более важных. И все эти события, взятые вместе, показали, что в общем ни Бастаника, ни Сурду, ни многие другие не поняли самого главного, что произошло в Пет-рештах за последнее время и рядом с чем новое избрание Бастаники выглядело даже смешным. •

Своей обычной, размеренной и полной важности походкой Бастаника проходил мимо дома Сурду.

Мария, подоткнув подол, месила босыми ногами кизяк— смесь из навоза и соломы, которой обмазывают хаты. Увидев приближавшегося Бастанику, она повернулась спиной к улице, но тут же услышала голос мужа, шедшего со стороны поля.

— Что же вы делаете, господин примарь? — говорил Георгий. — Зачем вы погнали своих овец к нам в поле, в самые хлеба? Что же это такое?

Мария еще ничего не знала о потраве. Она быстро обернулась. А Бастаника равнодушно ответил, что и впредь будет гнать овец, на чье поле захочет.

— Пусть пасутся! Будешь знать в другой раз, кто на селе начальник, — сказал он, намекая на вчерашнюю встречу.

— А что, разве при советской власти начальник тоже имеет право безобразничать? — внезапно спросил Сурду, и Мария замерла: она не верила своим ушам, она не узнавала мужа. Вчера он вернулся мрачней обычного, ни с кем говорить не хотел, рано лег спать. Только Митя рассказал матери про встречу с Бастаникой, а Георгий молчал. Всю ночь он ворочался, кряхтел, вздыхал, что-то бродило в нем, ломило его, выворачивало наизнанку.

Теперь Мария поняла, что это было: по его первой гордости, по его первой надежде, по смутному предчувствию счастья, возникшему, когда приехал Митя, Бастаникой был нанесен слишком сильный удар. И впервые в жизни обида разбудила в Георгии потребность обороняться, не давать спуску.

— Чтобы не смели гнать овец ко мне в поле! — твердо и даже строго сказал Георгий. — А то пожалуюсь в город, еще посмотрим, имеете ли вы право.

— Ну что ж, жалуйся! — ответил Бастаника. — Жалуйся! Все равно не бывать вашей власти. Не было ее и не будет. Все равно наша власть будет. Я тогда на тебя собак спущу.

Он стоял, опустив голову, как бык, собравшийся бодаться. Он и вообще-то смахивал на быка — громадный, грузный, неуклюжий.

Георгий был неузнаваем. Он тяжело дышал, ноздри его раздувались, незнакомый Бастанике огонь сверкал в его глазах.

Бастанике стало не по себе.

— Врешь! — задыхаясь от злобы, говорил Георгий.— Не будет твоей власти, и не спустишь ты на меня собак. Сам ты собака!

Они теперь стояли почти вплотную, почти касаясь друг друга. Они стояли, как равные, и Бастанике было страшновато.

Какая-то смутная тревога не покидала его все эти дни. Он не знал, с какой стороны и в каком обличье могут прийти неприятности, но теперь стычка с Георгием Сурду, с покорным беднячишкой, который всю жизнь молчал и вдруг обрел дар речи,— стычка с Сурду впервые заставила Бастанику забеспокоиться по-настоящему.

А тут еще Мария закричала мужу, да так громко, что, кажется, за околицей было слышно:

— Гони его, дурака! Гони его, собаку подлую...

И почти в ту же минуту Бастаника увидел, как из дому выбежал Митя, а за ним и Катя. Оба они тоже кричали:

— Это вы на нашего отца собак спустите?

— А ну как мы на вас собаку спустим?

С этими словами мальчик бросился к цепи, освобождать пса, который, видимо что-то сообразив, уже и сам неистово рвался в дело.

Бастаника ударил мальчика. Однако в ту же минуту палка Георгия Сурду, на которую он опирался почти двадцать пять лет, взвилась в воздухе, и пока один ее конец оставался в его руке, другой уткнулся в физиономию Бастаники. У председателя брызнула кровь из носу.

Тут поднялось невообразимое. Бастаника зарычал и с глазами, налитыми, кровью, погнался за Георгием. Георгий пустился в глубину двора. Бастаника, размахивая толстой палкой, гнался за ним. Катя запустила в Бастанику большим куском кизяка и попала ему в живот как раз в то самое мгновение, когда собака, освобожденная от цепи, впилась ему зубами в противоположную часть тела. Бастаника вертелся, и крутился, и прыгал, и пробовал отбиться от собаки палкой, но от этого пес только приходил в ярость. Он не оставил Ба-станику, даже когда тот, поскользнувшись, упал в ки-зячную жижу.

Все описанное продолжалось минуту, быть может, две. Но за это короткое время драматическое событие превратилось в комедию, на которую сбежалось много народу, — уличные прохожие, соседи и целая туча ребятишек. Петрештинские ребятишки вообще-то славились замечательным нюхом на всякого рода сенсации.

Если бы не все эти многочисленные свидетели, в любую минуту могущие подтвердить истинность происшедшего, пожалуй, рискованно было бы приводить подробности, от которых уже веет даже фарсом: Бастаника растянулся в луже кизяка во весь рост, к тому же он упал ничком и был в таком виде, что когда наконец сумел встать, то собака, взглянув на него, удрала: ей было противно.

Посрамленный и просто-таки загаженный покидал Бастаника поле битвы. Мальчишки провожали его через все село развеселым улюлюканьем, а взрослые — смехом и выкриками, которых мы не приводим, чтобы не смущать читательниц.

Описанное происшествие до того развеселило Пет-решты, что люди едва не одурели от удовольствия.

Дед Ионэл сказал, например, что жил при трех царях, но не помнит, чтобы подобный случай произошел с примарем или, скажем, с сельским старостой. А дед Игнат не стал рыться в воспоминаниях. Он заглянул в будущее.

— Бывает так, — сказал он, — что человек долго дожидается, пока ему дадут по морде, хотя, заметьте, давно следовало бы. Но уж зато, если господь оглянется и такому человеку хоть раз попало, то теперь уже дело верное: будет попадать.

Никто никогда не слыхал в Бессарабии, чтобы именно петрештинские деды обладали даром пророчества. Но этот дед Игнат, можно сказать, как в воду глядел. Ибо уже к концу того же дня в Петрештах разыгралось событие, рядом с которым побоище во дворе Сурду было чепухой, меньше чем чепухош

Бастаника еще не успел как следует отмыться и надеть чистые порты, как приехали молодые люди из города и известили его, .что он предается суду за...

Бастаника даже не разобрал как следует, за что именно. Выходило вроде — за то, что он угостил вином каких-то голодранцев и те горланили за него на выборах. Сколько он ни объяснял, что это была одна только его доброта и великодушие, потому что голодранцы были его должниками и все равно голосовали бы за него, — сколько ни объяснял Бастаника это вполне, казалось бы, ясное дело — молодые люди из города ничего, ну ровно ничего не поняли. Они увезли Бастанику в город и посадили в тюрьму — его и всех остальных членов комитета.