,кого другие ногами топчут, у кого хлеб изо рта выдирают! А ты, ты, воловья твоя голова...

Тишина стояла напряженная. Низкий, глубокий и строгий голос женщины точно держал каждого за горло.

Но раздался детский плач. Женщина умолкла. Присутствующие стали двигаться, кашлять, сопеть. Я не видел женщины—она стояла за печью, — но внезапно узнал ее по голосу.

— То, часом, не твоя Мария? — шейотом спросил я Георгия Сурду: он сидел рядом со мной.

— Моя, — признался он, убитый.

Мария была единственной женщиной на собрании. Она пришла с младенцем — не на кого было его оставить. Было что-то необыкновенное, почти героическое в том, как, прервав свою простую, но пламенную речь,

она стала успокаивать голодного младенца и совать ему грудь:

' Георгий рассказал мне потом, что запретил ей идти на собрание. Она ничего не ответила, только посмотрела на своего муженька, но так, что он заторопился из хаты.

Собрание закончилось поздно, а на рассвете Сурду запряг лошаденку и повез меня в Малаешты. Гудзенко сказал ему, как ехать, но Сурду кивнул головой — мол, сам дорогу знаю. Однако в Малаешты он меня не повез: остановив клячонку перед негустым лесочком, он предложил мне дальше идти пешком, версты две.

Он, оказывается, был порядочный трус, мой доблестный однополчанин Георгий Сурду. Он не хотел, чтобы нас видели вместе, боялся, что если меня арестуют, то могут добраться и до него.

Я так и сказал ему на прощание и даже прибавил, что все равно буду делать свое дело — я и тысячи таких, как я, и плевать мы все хотели на таких, как петрештин-ский трус Георгий Сурду, и на таких,, как тот кат из со-роксксй сигуранцы! Плевать!

Я не подал ему руки на прощание и пошел пешком.

Правда, пройдя шагов сто, я пожалел, что обидел его: очень уж жизнь у него была трудная. Но он уехал, догнать его я уже не мог.

Так и быть!

Глава шестая

В Малаештах, в трактире, куда я зашел поесть, мне сразу бросилось в глаза, что и хозяева, и посетители, сидевшие за столиками, чем-то взволнованы. Сначала они, видимо, боялись откровенничать с чужим человеком, но в конце концов сами не утерпели и рассказали: пропал жандарм. Просто вышел человек ночью из дому по нужде, как утверждала жандармиха, и не вернулся. Жан-дармиха приоткрыла дверь во двор и стала звать. Она звала и звала — жандарм не отзывался. Ночь стояла темная, выколи глаз, жандармиха ничего не видела. Ей пришло в голову, не вздумал ли муженек навестить красивую вдовушку, которая жила по соседству, и она решила отдубасить его кочергой прямо на пороге, как только он покажется. Для этого она взяла в руки

кочергу и села ожидать, но, чиркнув спичку, внезапно увидела, что сапоги и мундир жандарма на месте. Это ее озадачило. Что же это он пошел без мундира?

Не вдаваясь в дальнейшие догадки и поиски, жан-дармиха стала вопить не своим голосом. Но деревня спала. Жандармиха побежала к примарю. Примарь еще спал, его боялись будить. Наконец разбудили. Он сказал, что жандарм вполне мог пойти к той вдовушке без мундира — не мундир ей нужен. Тогда жандармиха сказала, что шинель тоже на месте и фуражка и сапоги. Чтоб отделаться от нее, примарь приказал искать.

— До сих пор ищут! — сообщил мне трактирщик.

Но скоро пришли новости.

— Нашли! — крикнул, врываясь в помещение, парнишка лет пятнадцати, оказавшийся внуком трактирщика. — Нашли!

Жандарма нашли мертвого. Он лежал у примаря на огороде, в кустах, позади отхожего места. Сначала увидели босые ноги в исподниках. Ноги торчали из мешка. Сорвали мешок и увидели жандарма.

— Ой! Лицо разбито, голова разбита, все тело разбито! Не иначе, его цепами молотили! — рассказывал мальчишка.

— Как же это никто ничего не слыхал? — спросил кто-то из посетителей.

— А у него ж тряпка во рту! — объяснил мальчик. Потом он прибавил, что к мешку была приколота записка.—Ой, записка интересная! Ой, интересная! Сказать какая? «Так будет с вами со всеми».

Дед тут же рванул мальчишку за ухо. Не видно было, однако, чтобы на потерпевшего это произвело впечатленйе.

— Но как же могло попасть мертвое тело к примарю на огород? — спросил кто-то.

— А вот так и попало! — сверкая озорными глазами, ответил мальчишка. — Пришло и легло! Чтобы примарю было страшно! А может, и еще кому.

Дед снова рванул его за ухо. Но мальчишке было слишком весело, он не обращал внимания на выходки деда.

Я прошелся по улицам. В деревне клокотало.

Как?! Кругом начальники, кругом оккупанты, кругом полиция, кругом войска, только два дня, как всех пороли, а смотрите, что делается! Убивают жандарма и подбрасывают мертвое тело — кому? — самому примарю! Да еще напоминают, что со всеми так будет!

Все ходило ходуном.

В этом селе я в свое время участвовал в разделе земли. У меня там были знакомые. К одному из них, некоему Федосу Онике, я зашел.

Он окаменел, увидев меня.

— Зачем же вы здесь остаетесь, товарищ дорогой? — еле слышно зашептал он. — Вам поскорее удирать надо! Тут вас многие знают! Сейчас прискачут из города полиция да сигуранца да начнут искать. А другой пойдет и скажет, что здесь видели вас. Вот вы и пропали!

— А за что ж мне пропадать? — недоумевая, спросил я.

Федос, не глядя на меня, как-то подозрительно отворачиваясь, буркнул по-украински:

— Та вже мовчить! Мовчить, бо вам тикать треба! Вы свое дило зробили, а бильше нема вам чего тут и ро-бить!

Так! Ясно: Федос считает, что жандарма убил я.

Он даже не оставил мне времени объясниться и мгновенно исчез. Уж не побежал ли он заявить кому надо, чтоб меня взяли?

Во всяком случае, он натолкнул меня на мысль, которая, собственно говоря, сама должна была прийти мне в голову; конечно, я вполне подходил для роли обвиняемого в деле об убийстве жандарма: большевик, отбирал у порядочных людей землю и даром отдавал — кому? Самой последней голоте! Кто же еще мог убить жандарма? Пусть станет известно, что меня здесь видели, — и, кроме меня, власти даже искать никого не станут. А как при-марь обрадуется! У него на меня зуб — я обещал посадить его в тюрьму. Конечно, сигуранца ни минуты не потратит на расследование дела. Что тут еще расследовать, господи?!

Не долго предавался я, однако, этим размышлениям: Федос приоткрыл дверь и молча поманил меня пальцем. Когда мы вышли во двор, он быстро распахнул ворота конюшни и сделал мне знак войти.

В конюшне стояла тощая и понурая лошаденка. В углу я увидел сани, опрокинутые полозьями вверх, и немного соломы.

Федос быстро закрыл ворота, стало темно.

— Тут сидите —. и цыть! Чтобы и дыхания вашего слышно не было. Потому что, упаси бог, услышит кто-нибудь, сейчас побежит к примарю, а тогда — беда, не-хай бог милует.

Это стало меня раздражать. Я спросил:

— Сколько ж я так буду сидеть?

Федос ничего не ответил. Он только сказал, что его жена находится у больной матери, да и сам он торчит там все время, потому что старуха должна преставиться, а дом он запирает.

С этими словами он вышел, закрыл ворота, заложил их снаружи тяжелой перекладиной, и я услышал его удаляющиеся шаги. Все произошло быстро, я даже не успел подумдть, в какое положение попал. В самом деле: если мне в этом селе нельзя оставаться, то надо уходить. Но не затем же я, черт возьми, приехал, чтобы сидеть под замком у Федоса в конюшне?! Я все больше утверждался в мысли, что Федос не только не прятал меня от полиции, а, наоборот, просто запер меня, чтобы я не удрал, а сам пошел куда надо заявить и скоро-скоро за мной придут.

Мое положение было безвыходно. Я уже подумал, что хорошо бы поджечь конюшню и бежать. Как на беду, у меня не оказалось спичек

День тянулся мучительно долго, но вечер все-таки наконец настал. Я догадался об этом, когда всякий свет перестал пробиваться сквозь щели. Наступила густая, непроглядная тьма, и очень скоро послышались шаги во дворе. Я решил, что если это Федос привел полицию, я буду защищаться. Оружия у меня не было, но нашлось вполне подходящее для дела полено.