— А на постоялом? — наивно спросил Сурду.

— Мне не полагается.

— Это ж почему?

— Вот так.

Я все же не хотел говорить лишнего.

Внезапно Сурду помрачнел; он быстро огляделся, не слушает ли кто-нибудь посторонний, и, придвигаясь к самому моему уху, шепнул:

— Ты, может, из тех?..

— Да, — ответил я.

— Из большевиков? ,

— Да.

— Ей-богу?

— Нехай «ей-богу»!

Сурду засуетился. Он стал хлопать себя обеими руками по бокам, повторяя:

— Ой, пропала твоя голова! Поймает он тебя!

Он назвал фамилию того молодца из сигуранцы.

— Поймает он тебя, все кишки на палку намотает! Видна твоя голова — и кончено!

— Слухай, — сказал я, — пропасть я и сам могу! Для этого ты мне не нужен. А ты лучше помоги мне выбраться.

Сурду согласился мгновенно.

Два мужика в старых солдатских шинелях без погон сидели на телеге, которую тащила полудохлая клячонка. Это были мы. Никто не обращал на нас внимания.

— Ложись, будто ты спишь, — шепнул мне Сурду: рядом с нами по тракту тащились другие крестьянские телеги, и Георгий не хотел, чтобы меня видели, да еще, чего доброго, услышали, о чем мы говорим. Но когда мы выбрались на проселочную, где, кроме нас, не было никого, он растолкал меня и стал снова расспрашивать: действительно ли я большевик, и если да, то видел ли я Ленина, и верно ли, что Ленин хочет, чтобы помещичья земля отошла крестьянам?

— Подожди, — сказал я. — А разве здесь помещиков не прогнали и землю не отдали крестьянам? Ты не получил, что ли?

Сурду замялся.

— Та бачишь,—наконец выжал он из себя, — и мне большевики дали. Не буду врать, люди они правильные, нельзя ничего сказать.

Ну!

— А вот говорили некоторые, что не надо брать...

— Это кто ж говорил?

Сурду замялся еще больше.

— Кто говорил? — переспросил он. — Люди говорили.

— Какие люди? Не иначе, кулаки...

— Ну что ж, что кулаки? Зато они грамотные. ' Они умней нас, темных. Вот взять хоть бы Фоку Мазуру. Есть у нас один такой... Конечно, богатей! Но грамотный человек и богомольный... Он все объяснить может.

— Так! — сказал я.—Что ж он тебе объяснил?

— А то, что как стали господскую землю делить, он сразу сказал: «Это не по закону, за это бог накажет.

Нехай ее за деньги продадут, ту землю, по закону.

- А ежели хотят бедному человеку одолжение сделать — нехай продадут задешево. Тогда и я куплю. А даром брать — господь накажет...»

— Ну что ж, — сказал я. — Обыкновенная кулацкая агитация. Надо было ему за это по потылице надавать— и все тут!..

— Та уже давали ему! И по потылице давали, и прямо-таки в морду тоже давали... Только не иначе, он был прав...

— Это ж почему?

— А потому, что теперь румыны все назад отбирают.

Мне полторы десятины досталось. За это, конечно, спасибо и благодарность. Запахать я запахал, да еще и засеял... А кто снимать будет — не знаю.

Сурду рассказал мне далее, что у его отца было когда-то три десятины, но отец выделил ему одну, да , столько же старшему брату, да себе оставил одну.

— А большевики дали нам еще по полторы десятины... Уже нам показалось, что будет хорошо. А теперь румыны все отбирают. Все!..

Некоторое время мы ехали молча. Молчание было угрюмым и грустным.

Потом Сурду заговорил снова. Он рассказал, довольно, впрочем, бессвязно, что однажды «в одном месте» заикнулся было о земле. Ему казалось, что именно там и надо было говорить о земле. Но, выходит, умней было бы молчать, потому что, когда он сказал то, что думал, его поволокли и били шомполами, да к тому же по больной ноге. Но надо сказать спасибо и за это, потому что могли и вовсе расстрелять. Других расстреляли, пять человек.

— Таких, як ты, — сказал он. — Из ваших, из большевиков... А я с тех пор молчу и буду молчать... А только як жить, як жить — того я не знаю!..

Я не спросил Георгия, что это было за место, и что он такое наговорил о земле, и где и кого,расстреляли. Расстрелы были в ту пору таким заурядным явлением.

А Георгий, отдаваясь своим мыслям, бормотал:

— Ой, тесная у нас жизнь! Ой, тесная!.. И никуда не подашься — кругом стена, стена!

После небольшого молчания он прибавил:

— Не был бы я калекой, — ось тебе святой крест,— пошел бы я до, Котовского! Только какой же я теперь солдат? Пока был здоров — воевал. А кто его знает, за кого я воевал! А как самое такое время подошло, что за себя воевать можно, так вот я — калека, и что хочешь, то и делай! Ты мне скажи: есть бог или оце-таки правду люди кажуть, що его и сроду не было?

Ехать нам было не так уж далеко — верст пятнадцать. Но хилая лошаденка еле тащила ноги, а тут полил дождь, и мы промокли до нитки. Наконец показалась деревня.

— Ось и Петрешты. А куда ж я тебя дену? — внезапно спросил Сурду, когда мы въезжали в село. Вопрос точно впервые пришел ему в голову. — Може, я тебя до батька довезу? Он один живет, — сказал Сурду раздумчиво. — А то, може, до брата? У меня брат вдовый!

— Куда знаешь, туда и вези, — ответил я. — А к тебе, значит, нельзя?

— Можно бы и ко мне, — ответил Сурду как-то неуверенно.— Места хватит... Только... того.

— А что?

— Баба!

Я пытался пристыдить его:

— Не иначе, выходит, уже солдат бабы боится?!

— Та не боюсь я, — огрызнулся Сурду. — Не боится волк собаки, да лаю не терпит! Главное дело, — прибавил он после небольшого молчания, — боюсь, болтать она будет. Баба, сам знаешь, — ей надо языком колотить...

— Ну что ж, тебе видней! — сказал я.

Однако повез он меня все-таки к себе.

Стояла кромешная тьма, ни в одном доме *не горел свет. Мы свернули в какой-то двор, быстро и молча распрягли лошадь, заперли ее в сарае и вошли в дом. Правда, не сразу. Меня не должны были видеть. По-

этому, когда Сурду осторожно постучал в окно и ему открыли, он вошел один, оставив меня во дворе, но через несколько минут появился и впустил меня. При этом он раскрыл в сенях боковую дверь и, подтолкнув меня куда-то в кромешную темноту, шепнул:

— Кидайся на пол та й спи. И щоб тихо...

Как ни был я утомлен, как ни хотелось мне спать, но я так промок, а земляной пол был такой сырой, что я не сомкнул глаз до утра. А когда забрезжил бледный рассвет, я увидел в углу широкую кровать, на которой возвышалась гора подушек. Так я и знал: Сурду пихнул меня на чистую, нежилую половину, но уложить в постель побоялся: заскрипит кровать, услышит хозяйка, что тогда будет! Мне было жалко его: здорово он все-таки боялся своей жены.

Предавшись этим размышлениям, я забыл уткнуться лицом в рукав шинели, когда меня стал душить приступ кашля.

Тотчас начались события.

Глава четвертая

В жилой половине дома раздался испуганный женский крик, потом я услышал громкий разговор, потом хлопнула одна дверь и другая, и ко мне ворвалась, яростно отбиваясь от Георгия, взлохмаченная женщина. Уже было достаточно светло, я увидел ее глаза. Они были налиты злобой.

— Кто? Кто такой? — задыхаясь, кричала она.

Георгий тащил ее за юбку.

— Та цыть, Мариука! — упрашивал он. — Оставь этого человека! Чего ты хочешь? Дорожный человек попросился ночевать. Чего ты пристала, глупенькая?!

Казалось бы, ничего не было необыкновенного в этих словах Георгия. И были они чистейшей правдой: я действительно был «дорожный человек». Но вид Георгия доказывал лучше слов, что он врет, что он что-то скры--вает, что дело нечисто. Сурду был слишком явно растерян. Он не говорил, а бормотал неуверенно, боязливо. Он заискивал перед женой, и это лишь усиливало ее неясные подозрения и приводило в'бешенство.

— Молчи! — кричала она. — «Дорожный человек»! Знаю я твоих «дорожных людей»!

И опять набросилась на меня:

— Вон отсюда! Сию минуту чтоб духу твоего здесь не было!

Она неистовствовала. И все же, как ни покажется странным, эта женщина внушала мне неясную симпатию.

Ей вряд ли было тридцать лет. Но об этом можно было судить лишь по тому, что и Георгию было не больше. Лицо же ее было землистого цвета, щеки запали, морщины и черные круги лежали под глазами. Ей легко можно было дать и пятьдесят. Видимо, горькая бабья доля, нужда, заботы, беззащитность, безнадежность сделали из нее старуху раньше времени.