В домах, в кабаках, на солдатских квартирах люди бились об заклад, что беглеца не поймают, гадали в орел и решку, яростно кидали кости из кожаных стаканов.

Моди Асса-Конт, парень из сенегальской части, говорил, стуча громадным черным пальцем по прикладу своей винтовки:

— Значит, Лума-Лума дорога через смерть не лежи. Она теперь долго живи. Лума-Лума теперь кого-кого большой неприятность делай.

Беглеца не нашли за весь день.

Когда прошло еще три дня и поиски продолжали оставаться безрезультатны, нам стало легче дышать: теперь уж он далеко.

Моди Асса-Конт разводил руками:

— Моя скажи: значит, ему дорога через смерть не лежи.

Примерно через неделю в речке нашли утопленника. Мы бросились всем взводом опознавать его. Это оказался ван дер Вааст. Таможенник почему-то утонул голым. Зюльма лукаво улыбалась: она что-то знала.

Моди Асса-Конт упрямо твердил свое.

— Нет, — говорил он, — Лума-Лума дорога через смерть не лежи. Она теперь долго живи. Она еще кого-кого большой неприятность делай.

Голицыно, 1935

Приношу благодарность Екатерине Семеновне Алмазовой и Моисею Петровичу Лейдерману. Своими воспоминаниями, архивными материалами, фотографиями и документами они помогли мне в работе над этой повестью.

В. Ф.

ПРОЛОГ

(

лужебная командировка привела меня в Молдавию. Я провел там несколько месяцев в разъездах, но часто я подолгу бывал в Кишиневе. В этом городе у меня есть старинный знакомый — Семен Дмитриевич Брагуца. Теперь он занимает пост, в правительстве республики, но я знавал его давно, еще до войны, когда он был директором агрономического института в Тирасполе.

В доме Семена Дмитриевича, где всегда бывает много народу, я обратил внимание на некую неразлуч: ную троицу. В^ центре была удивительно красивая молдаванка лет двадцати семи. С ней приходил ее муж, весельчак украинец с озорными глазами. Он был в нее влюблен. Это было видно по тому, как он на нее смотрел, как он над ней подшучивал, как он подстерегал минуту, когда она отвернется, и быстро прикладывал к ее руке ложечку, только что вынутую из горячего чая, и умолял, глядя на нее виноватыми глазами:

— Катю, посмотри на меня!

Она же бросала на него строгий взгляд и негромко приказывала:

— Цыть, гайдук!

Но ее строгость не могла обмануть никого: если бы «гайдук» оставил ее в покое, она вряд ли чувствовала бы себя счастливой. Это тоже было видно всякому.

Семен Дмитриевич любил их обоих отцовской любовью. Едва красавица повышала голос на своего влюбленного мужа, Семен Дмитриевич рычал на него:

— Гудзенко-о-о! Не чепляйся до бабы!

И тот торопливо клялся:

— Не буду! Не буду, дядя Семен! Ось крест, бил fame николы сроду не буду!

Однако тут же опускал ложечку в чай.

В троицу входил еще и брат красавицы, молодой человек лет двадцати пяти.

Они были, все трое, земляки Семена Дмитриевича, из одного с ним села. Молодая красавица работала в ЦК комсомола, ее муж был директором винодельческого совхоза, а брат недавно окончил университет, учился в аспирантуре, и, как мне однажды сказала жена Бра-гуцы, профессора сулили ему большую ученую будущность.

Семен Дмитриевич относился к нему с необычайной нежностью, которую пытался — правда, безуспешно — прикрыть то напускной суровостью, то даже некоторой иронией. Он, например, нередко называл Митю «муж науки», отчего молодой человек мгновенно краснел до ушей. А Семен Дмитриевич, даже не глядя, знал, что тот покраснел, и безжалостно донимал его:

— А чего ж тут, Митя, краснеть? Совсем тут даже краснеть нечего. Конечно, ты еще пока только аспирант, но будешь доктором наук.

Меня самого удивляло безотчетное любопытство, которое вызывали во мне этот молодой человек и его сестра. Когда я был в Бессарабии лет тридцать тому назад, во время гражданской войны, они еще не появлялись на свет божий. И все-таки где-то я видал широкие скулы этого молодого человека, несколько грубоватые черты его лица. И сестру его я тоже встретил как будто не впервые: мне были знакомы ее бархатные глаза, её высокий лоб, мягкий рот с нежным темным пушком на верхней губе. Где-то я слышал этот низкий, мягкий голос...

Я сказал об этом Брагуце. Он только усмехнулся.

— Нигде вы их сроду не видели. Они самые обыкновенные молдаване из Петрешт. А фамилия их Сурду. Вам это ничего не говорит?

— Сурду? Сурду, вы сказали? Как это — ничего не говорит? — воскликнул я. — Может, они дети Георгия Сурду и/Марии?

— А вы откуда знаете Георгия и Марию? — с изумлением спросил Брагуца.

— Они живы?

— Нет их в живых! — с грустью ответила жена Бра-гуды, Анна Ивановна, и прибавила: — Они погибли при трагических обстоятельствах. Но все-таки откуда вы их знали?

• Я рассказал, что в первую мировую войну мы с Георгием Сурду были в одной роте и я его очень живо помню: высокий, худой, черный, как жук, и широкоскулый. Он носил старую шинель не по росту, руки торчали из рукавов и казались необыкновенно длинными.

Семен Дмитриевич рассмеялся:

— Правильно! Портрет верен. Он же такой был бедняга! Такой несчастный!..

Вот уж что верно, то верно. Сурду был человек очень несчастный... Я увидел его впервые в тысяча девятьсот пятнадцатом году в Новгороде-на-Волхове, в запасном батальоне. Ему было страшно трудно. По-русски он еле понимал и жил непостижимой жизнью человека, не знающего, чего от него требуют. Унтер выходил из себя, ругал его поганой бранью, толкал и пихал кулаками.

Я был единственным человеком, с которым Сурду мог общаться. Мое детство прошло на Украине, в деревне, наполовину украинской, наполовину молдавской: отец служил там агрономом у помещика. Мы объяснялись с Сурду на обоих языках, и он сразу привязался ко мне. Он не отходил от меня ни на шаг, счастливый тем, что кончилось горькое одиночество, в котором он жил с самого начала войны на фронтах, в госпиталях, в запасных батальонах, в отрядах пополнения и снова на фронтах. Сурду все приставал ко мне с расспросами: почему война, отчего война, из-за чего война? Он часто с сокрушением повторял, что сам-то он, конечно, человек темный, но как же это грамотные недоглядели и допустили, чтобы произошло такое несчастье, чтобы люди убивали, калечили и разоряли друг друга и — это самое главное — чтобы во всем этом заставляли участвовать неграмотных, которые даже не знают, из-за чего все началось? Он был настолько забит, наивен и прост, что меня иногда охватывало чувство вины перед ним за всех грамотных людей.

Осенью 1916 года мы попали в одну роту под Двинском. Некоторое время провоевали благополучно, а в конце декабря выдался сумасшедший день, немец положительно неистовствовал. Разорвался снаряд, осколок попал в солдата, который прятался за спиной Сурду. Солдат был уже человек немолодой, совершенно измученный и нередко производил впечатление полоумного. Осколок попал ему в грудь, солдат свалился, его стоны были похожи на всхлипывания, и Сурду спокойно сказал ему по-украински:

— Чего ж ты, глупый, плачешь? Ты ж уже отвоевался. Что ты плачешь?

Но в эту минуту Георгий и сам упал: разорвался новый снаряд, осколок попал ему не то в бедро, не то в низ живота, кровь хлынула обильно.

Сурду увидел, что пришла наконец его смерть. Он встретил ее просто. Я положил его голову к себе на колени. Больше я не мог сделать для него ничего. Садилось солнце, тень опускалась Георгию на глаза, как грустное прощание.

Внезапно прибежали санитары. Они быстро уложили обоих раненых на носилки и унесли. Но Георгий уже не чувствовал этого. Он был без сознания.

Неужели он выжил?

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

В середине ноября 1917 года, тотчас после Октябрьской революции, партия направила меня на работу в Бессарабию. Остановились на мне опять-таки благодаря моему знанию молдавского языка.