Я сделал Пепино перевязку. Он впал в забытье.) Миллэ лежал неподвижно. Он в перевязке не нуждался. Он был мертв.

Мы переглянулись с лейтенантом.

— Бегите! Бегите, идиоты! — сказал я. — Бегите, пока не поздно!

Но было поздно. Аннион с револьвером в руке уже стоял у входа в нашу яму. Позади него, хлопая ремнями и стуча прикладами, топтался взвод.

— Смирно! — заревел Аннион. — Одеваться!

Люди стали одеваться. Аннион точно впервые увидел меня.

— Вы здесь, русская дрянь?! — закричал он. — Вы здесь? Я уверен, что это все ваши штучки! Все русские сволочи!

— Закройте отверстие, Аннион! — негромко сказал Лум-Лум. — Этот русский здесь ни при чем! Он только что пришел из штаба.

— Этот русский здесь ни при чем, — повторил лейтенант. — Пошлите за носилками.

Люди оделись. Они стояли, растерянно улыбаясь. Когда унесли Пепино и Миллэ, Аннион разместил в посту смену и приказал одному из караульных забрать винтовки арестованных. Затем он скомандовал:

— Вперед, шагом марш!

Только тогда все наконец поняли, что произошло непоправимое, конец жизни близок и ничего, сделать нельзя.

Было мгновение, когда люди, казалось, дрогнули.

Как-то слишком растерянно переглянулись они между собой. Кто-то вздохнул слишком тяжело.

Но Лум-Лум поднял глаза и рассмеялся. Все, в том числе и конвойные, были потрясены. Ободранный, грязный, обросший, завшивевший Лум-Лум выпрямился и встал впереди кучки обреченных бунтовщиков, как упрямый боец, как вожак.

Неожиданно для всех и для самого себя я очутился среди арестованных. Идти было недалеко: майор распорядился посадить всех до суда в пустую каныо в первой линии. Затем пошла телефонная трескотня и начались приготовления к суду.

Суд должен был заседать тут же, в траншее, в большой канье, где раньше жили пулеметчики.

Солдаты стали собираться к нашему помещению, но на часах стояли жандармы, спешно вызванные из деревни.

Я лежал в глубине каньи на соломе, никто меня не видел, обо мне забыли. Остальные сидели на земле у входа. Они смотрели на свет с жадностью зверей, запертых в клетку, и молчали. Мне надоело лежать в темноте, я тоже выполз. Тогда меня увидел майор. Он первый обратил внимание на то, что я был при оружии: винтовка точно приросла к моим рукам, я не заметил, что притащил ее с собой в помещение смертников.

— Кто позволил назначить этого русского в караул? Конечно, мсье Рейналь? Этого еще не хватало! Марш отсюда! В пост номер шесть! Живо!

Избавленный от роли подсудимого, я на суде все же присутствовал: нужен был переводчик для Незаметди-нова.

Работы переводчику было немного. Кивком головы Ахмет Незаметдинов подтвердил свое имя и фамилию, кивком утвердительно ответил на вопрос о виновности. Так же вели себя и остальные. Доставленный на носилках Пепино Антонелли ничего не ответил — он был почти без сознания. Говорил один Лум-Лум.

Как будто не слыша окриков и угроз председателя, он заявил:

— Я вам советую расстрелять меня.

— Никто не нуждается в ваших советах. Можете быть спокойны, вы будете расстреляны! Обещаю вам.

— Правильно сделаете, господин майор! Я был бараном. Теперь я волк! Если вы не расстреляете,меня, я пойду по всем полкам дивизии и буду объяснять солдатам, что нельзя быть баранами и бунтовать из-за отпусков, из-за плохой пищи или жалованья. Надо бросать войну! Пусть воюют те, кто на ней богатеет!

— Молчать! — орал майор.

— Если хотите, чтобы я молчал, расстреляйте меня поскорей. Бить я хочу только своего настоящего врага. Когда я его поймаю, я буду держать его левой за кадык, а правой буду крошить ему башку. Он не только загнал меня в гнилую яму, где меня едят вши. Он давно прикрутил фитиль солнца над моей головой!

Майор орал и топал ногами, но Лум-Лум говорил спокойно, уверенно и четко. Его не сумели остановить, даже когда он в конце своей речи обратился ко мне:

— Ты потом расскажи всем, старик, как мы жили, как мы воевали и как нам дали по двенадцати пуль на завтрак, едва мы стали наконец кое-что соображать.

— Убирайтесь вон! — заорал на меня майор.—Какого черта вы тут торчите? Кто вас пустил сюда?

8

Их повели на расстрел утром, часов в десять. Солнце уже грело вовсю. На деревенском кладбище сенегальцы и спаги кипятили в кухонных бачках белье. Подштанники сушились на крестах. Бронзовые силачи из Ма-греб-Эль-Аска и черные гиганты из Судана и Сенегала валялись на солнце.

Все повскакали с мест, догадавшись, зачем выстраивается в каре батальон легионеров.

Осужденные шли гуськом. Впереди на носилках несли Пепино Антонелли. Последним шел Лум-Лум. Он спокойно и равнодушно посматривал по сторонам. Увидев меня издали, он приветливо кивнул мне головой.

Трубачи заиграли «Встречу», как по уставу полагается президенту республики и солдату, ведомому на казнь....

Майор Андре палкой счищал грязь с ботинок.

На минуту осужденных заслонил небольшой холмик, стоявший между нами и кладбищем.

Внезапно в воздухе зажужжал снаряд. Он приближался долго и разорвался у кладбища. Из-за холма донеслись крики.

Батальон стоял под ружьем. Трубачи играли «Встречу».

Шли минуты, но осужденные не появлялись. Майор Андре послал Анниона узнать, в чем дело.

Аннион вернулся шатаясь. Он был бледен, у него тряслись руки, зубы стучали.

— Несчастье, господин майор! Беда! — сказал он.— Двое бежали.

— Где Бланшар? — не своим голосом крикнул Стервятник.

— С-с-скрылся, господин майор! Бежал! Двое жандармов разорваны. Двое приговоренных и носильщики ранены! Бланшар и Незаметдинов скрылись.

Бешенство, ярость, исступление овладели командиром батальона. Всегда медлительный, непроницаемо молчаливый, он визжал, как истеричка:

— Погоню! Живо! Оцепить! Найти!

Растерянность майора передалась остальным офицерам и сержантам. Они без толку бегали взад и вперед по площадке.

Трубачи, которым не приказывали дать отбой, по-прежнему играли «Встречу».

Мы стояли в рядах, затаив дыхание, и считали секунды.

Сержанты побежали на кладбище. Но там беглецов не оказалось. Никто ничего не знал. Все были заняты суданцем, моим приятелем Ками-Мусса, который лежал на земле, выпучив глаза, и кричал—он был тяжело ранен.

Привели Пузыря и Карменситу. Они были ранены в йоги. К столбам их пришлось привязывать...

Но посланные за Бланшаром и Незаметдиновым вернулись ни с чем. Растерянность продолжалась.

Пузырь все время, до самого залпа, не переставая кричал по адресу майора ругательства:

— Ты свинья и дитя свиньи! Ты Стервятник! Ты сам падаль! Ты навоз!

Пепино был расстрелян на носилках — их поставили вертикально.

Казалось, все кончено. Сейчас будет дефиле перед телами расстрелянных и нас наконец отпустят. Внезапно все взгляды устремились на холмик. Ведомый за руки двумя жандармами, показался Незаметдинов. Трубачи яростно заиграли «Встречу». Изорванная куртка татарина и здоровенный синяк под,глазом у одного из жандармов свидетельствовали, что взять беглеца было нелегко. Он шел быстро, точно торопился скорей кончить дело. Войдя в каре, он направился прямо к врытому в землю столбу.

Уже упал и Незаметдинов, а Лум-Лума все не вели.

«Неужели поймают? Неужели поймают?» — с замиранием сердца думали мы.

— Черта с два они его поймают, — сказал кто-то.

— Теперь всю дивизию перероют.

— Всю жандармерию и конных стрелков теперь на ноги поставят.

— Хоть на голову!

Было жарко. Было душно. Было душно смотреть на четыре трупа и ждать пятого. Было душно ждать смерти Лум-Лума.

Солнце было в зените, когда нас увели с площадки, так и не дождавшись его. Взбешенный майор не захотел выступать впереди своего батальона, он быстро свернул в переулок, едва мы обогнули кладбище.

— Продолжение в следующем номере, — буркнул кто-то в рядах.

— Если поймают...

Весть о том, что в Легионе смертник бежал из-под расстрела, облетела деревню в один миг.