— Честные ребята! — сказал Пузырь. — Люблю таких. С такими можно жить.

Вскоре немцы вышли с лопатами на песчаный участок, вырыли яму и обновили ее. Мы не стреляли. Уходя, немцы приветливо кричали нам что-то и махали бескозырками.

— В общем, он такая же несчастная задница, как мы, этот неприятель! — с грустью сказал Лум-Лум.

А Пузырь прибавил:

— Фрицы тоже хотят домой, поискать блох у своих баб...

У Зюльмы с утра пили вино: грузины из четвертой роты справляли девятнадцатые поминки. Грузины пришли в роту сплоченной группой в двадцать два человека. Восемнадцать поминок они справили на разных концах фронта, от моря до Эльзаса. Девятнадцатые — по Луар-сабу Ниношвили, который был убит снарядом накануне,— справляли сейчас.

Народу было много. Три последних грузина созвали всех, кого могли.

Шалва Гамсакурдия ходил как пьяный и молчал! Луарсаб был его лучший друг.

Эгнатэ Чубабрия, прозванный писарями Абракадаброй, пел заунывную песню. Вано Цховребашвили аккомпанировал ему на барабане. Это был старый английский барабан. Вано сорвал с него верхний обод, и получилось грузинское доли. Вано бил по барабану тремя пальцами правой руки и мотал головой в такт рыдающей мелодии Эгнатэ. У обоих вытянулись лица и закатывались глаза.

Луарсаб был высокий и стройный.

Он любил свою мать.

Девы любили Луарсаба.

И вот смелый барс убит...

Вано положил голову на правую руку и заплакал. Эгнатэ перестал петь. Все стихли. Гастон, сын тетки Сюзанны Бак, бывший солдат шестьдесят третьего линейного, визжал. Глухонемой Гастон был инвалид и деревенский дурачок...

Гастон был на фронте приговорен к расстрелу. Он попал к столбу по жребию. Рота отказалась от пищи — дали тухлую баранину. Дело о бунте пошло по инстанциям. Командующий дивизией приказал пропустить роту через пулемет. После упрашиваний он согласился, чтобы расстреляли по одному человеку от каждого взвода. Взводным командирам было приказано выделить смертников. Во взводе Гастона солдаты тянули жребий. Вытянул Гастон. Когда трое были расстреляны, а Гастону уже завязали глаза, пришло помилование: успели доказать, что во время бунта его не было в роте. Гастону развязали глаза и освободили руки, но он продолжал стоять у столба. Он тронулся умом и ничего не понимал. Его отправили в роту. По пути он был контужен тяжелым снарядом, оглох и онемел.

С тех пор он жил дома и шатался по кабакам. Его подпаивали, и он изображал жестами, мимикой и мычанием сцену жеребьевки и расстрела.

Сегодня Гастон кривлялся особенно усердно, он хотел развеселить хмурых людей.

Вдруг все бросились к окнам.

На улице происходило нечто непонятное. Пронеслись два грузовика, до отказа набитые солдатами двести тридцать шестого пехотного. Солдаты стояли возбужденные, потрясали кулаками, что-то нестройно пели, и над передовым грузовиком развевался красный флаг. За грузовиками гнались жандармы и аннамитские стрелки. Появился еще один грузовик с красным флагом. С него соскочили несколько солдат. Они бросились избивать жандармов. Сильно попало ван дер Нээсту. Фламандец кричал не своим голосом, что он не «пандур», то есть не настоящий жандарм, а таможенник из Бельгии. Били и аннамитов. Двое уже валялись на земле в крови, раскинув руки и ноги.

— Долой войну! Смерть виновникам войны! — кричали солдаты.

Мы были потрясены. Ни бомбардировки, ни штыковые атаки, ни взрывы, ни воздушные обстрелы не производили такого впечатления, как грузовики с красными флагами и крики «Долой войну!», внезапно зазвучавшие на линии фронта. Мы даже не знали, сколько продолжалось наше молчание. Его нарушил Гастон. Он запрыгал от радости: ему понравилось, что солдаты бьют пан-дуров.

Шум, пение, стрельба доносились теперь из боковых улиц, и мы собирались бежать туда. Вдруг ворвался Лум-Лум. Он казался разъярённым.

Со времени ссоры с Зюльмой он больше сюда не ходил и дулся на меня за то, что я с Зюльмой не порываю. Он завел себе другую любовницу. По-моему, он все-таки тосковал по Зюльме и искал возможности помириться с ней.

Лум-Лум ворвался, как ветер.

— Видали? Вот это парни! Видали, как они проехали? Как арабы на свадьбу! А как лупили пандуров?

А аннамиты? Что, попало аннамитам, дева пречистая, матерь божья!

— А ты при чем здесь, кретин? — с деланной угрюмостью спросила Зюльма. Она тоже тосковала по Лум-Луму. Она часто спрашивала, что делает «этот дурак», «этот кретин», «эта свинья». Она была рада, что он явился, но не хотела показать своей радости.

— При чем я здесь? Пойди за угол — там лежат два аннамита, спроси, их, Они еще дышат. Еще успеешь!

Подробностей дела Лум-Лум не знал. Он проходил по улице и видел, как какой-то солдат, — «правда, артиллерист, — сказал он, — но это ничего не значит», — стоял на крыльце и говорил, что война полезна только богатым, а нам она без пользы.

— Я это давно твержу! — воскликнула Зюльма.

— Ты не больше чем дура, и молчи! — прикрикнул Лум-Лум.

Она смолкла и потупила глаза. Я понял, что именно в эти минуты между ними незримо состоялось примирение.

— В России, — продолжал Лум-Лум, — солдаты воевать в пользу богатых отказываются. Там все дело наворачивает один штатский... Я забыл фамилию, черт ли вас запомнит с вашими фамилиями...

— Дальше что было?

— А дальше появились грузовики с ребятами из двести тридцать шестого и с красными флагами. Ты мне потом объяснишь, почему именно с красными, Самовар!

— Ладно! Дальше!

— Ну, грузовики все уехали, теперь нет ни одного. • Поехали по шоссе. Осталось несколько человек бить пандуров. Славно им попало, этим таможенникам! Увидишь ван дер Вааста, он тебе расскажет.

— Дальше! Дальше!

— Дальше — я хочу пить! У меня кишки хрустят в животе, как жесть! Ссохлись все кишки у меня!

Зюльма живо поставила перед ним литр вина. Лум-Лум вытащил свою жестяную кружку из кармана, налил и выпил.

Грузинские поминки стали принимать новый характер. Гамсакурдия громко всплеснул руками и затянул длинное, протяжное «ва-а-ай».

Цховребашвили схватил барабан, Эгнатэ запел ме-нахшири, и тогда Шалва вышел на середину комнаты. Повернув кепи козырьком на затылок, держа правую руку ребром ладони у подбородка, а левую закинув за спину, он вступил в пляску.

— Вай! — Шалва кружился на одном месте, делая правой рукой широкий жест вширь и вверх. — Ва-ай! Ва-ай!

Далекая ли Грузия виделась ему в его напряженном кружении? Или друзья, растерянные на военных полях Франции?

— Ва-ай!

Гамсакурдия, запустив руки в подсумки, стал извлекать оттуда пригоршни патронов и разбрасывать их широким и щедрым жестом.

— Не надо война! — закричал он почему-то по-русски.

Его земляки рассмеялись.

— Кацо! — воскликнул Абракадабра. — Что ты дэ-лаешь? Вэсь свэт смеется, можно кишки рват!

Но Гамсакурдия разбрасывал патроны направо и налево и кричал по-русски, по-грузински и по-французски одно и то же:

— Не надо война!

6

_v Я вышел на улицу — узнать, что произошло в 236-м пехотном. Оказалось, солдаты взбунтовались, требуя отпусков. Полк был расположен в соседней деревне, километрах в пяти от нас. Солдаты захватили грузовики и разъезжают по всей дивизии.

Эта новость вызвала в доме Зюльмы всеобщее сочувствие.

— Отпуска действительно надо удлинить. Ребята совершенно правы, — признавали все.

Лум-Лум был при особом мнении. Высказывать его он начал так неумело, что Зюльма едва-едва снова не заехала ему по физиономии.

— Отпуска? — сказал он недовольным тоном.— Только всего?! Ради этого стоит подымать бунт и начинать дело с жандармами? Если бы я знал, я бы к этим идиотам не присоединился!

— Кто идиоты? — взъярилась Зюльма. — Мужья, которые хотят видеть своих жен? Отцы, которые тревожатся за своих детей? Они идиоты? Ты думаешь, что все такие бездомные бродяги, как ты и вся прочая сволочь в Легионе? Извините, господа, — поспешно обратилась она к нам, — вы не настоящие легионеры, вы только дураки.