Этот трагический случай не представлял ничего нового для нашего гостя и только послужил поводом для продолжения беседы, которая все больше нас сближала.

— У нас тоже сходили с ytaa, — сказал немец. — Между прочим, один снайпер.

— Пусть будут прокляты снайперы, — заметил Ан-тонелли, когда я перевел эти слова немца.

Немец не возражал. Верно, что, покуда мы стояли под фортом Бримон, снайперы были страшилищем обеих сторон. Траншеи, наши и немецкие, вились рядом, двумя бороздами. Кое-где они отходили одна от другой шагов

на сто, кое-где между ними оставалось расстояние не шире городской улицы, кое-где оно было узко, как коридор в жилом доме. Поэтому нельзя было ни на секунду заглянуть в бойницу: все было пристреляно, тотчас раздавался выстрел. Наши получали пули в глаза, в лоб, в нос, в рот. Человек только подходил к глазку и падал через мгновение.

Война удрала с поверхности земли. Она зарылась в ямы и доверила свои дела снайперам.

Небо в Шампани голубое. Дни стояли тогда ясные, вино было дешево. И мы и немцы считали участок под Бримоном тихим. Прыгали кузнечики в маке. Но вместе с кузнечиками прыгала смерть. Ее выпускали снайперы.

— Да, — мечтательно и завистливо сказал немец,— у нас выгодно быть снайпером. У нас за двенадцать убитых французов снайпер получает двухнедельный отпуск.

Далее последовал рассказ о некоем снайпере по фамилии Циглер, который успел уложить восемь французов и мечтал об отпуске.

— Мы все, весь батальон, — говорил немец,— с волнением следили за своими двадцатью снайперами: кто раньше заслужит отпуск? И вот ефрейтор Циглер сваливает своего девятого француза. Вся седьмая рота гордится им. Имейте в виду, — подчеркнул немец, — тут дело без обмана: за стрельбой снайпера наблюдают в телескоп один офицер и один капрал. Тут дело без обмана. Циглер вбивает в приклад своей винтовки девятый гвоздь. И потом десятый и одиннадцатый сразу, в один день... Азарт разгорается. Наш Циглер идет впереди остальных на трех убитых.

Немец прервал свой рассказ. Он тяжело дышал,— видимо, воспоминания взволновали его. Наконец мы услышали продолжение:

— Наступило утро его двенадцатого выстрела. Уже светало. Вдруг прибегает кто-то и говорит, что на поверхности есть французы.

— Должно быть, укрепляли проволочные заграждения,— буркнул Макарона.

— Вот кто-то и задержался, — сказал немец. — Циглер мгновенно занял свое место позади стального щитка. А мы все бросились к брустверу. И вот мы видим,—. шагах в ста, а то и меньше, трое ваших. Но двое быстро спустились в окоп, а третий вытащил из кармана конверт, раскрыл его, развернул лист белой бумаги, сел на землю, свесив ноги в траншею, и приступил к чтению. Человек совершенно забыл, где находится. Он сидел неподвижно. Мы были возбуждены, все до одного, весь взвод. Человек не знал, что его расстреливают. Подумайте, какая картина! Человек не знал, что в эту минуту он участвует в соревновании двадцати снайперов. Мы все хотели, чтобы победителем вышел наш Циглер.

Тут немец спохватился.

— Вы, господа, не обижайтесь, что я так говорю, — сказал он. — Быть может, это был парень даже из вашего взвода. Но ведь мы все здесь затем и сидим, чтобы \бивать друг друга. И мы и вы. Правда? Так что обижаться не надо...

— Пусть говорит! — сказали все наши, и когда я перевел эти слова немцу, он успокоился и продолжал:

— Тем более что Циглер-то ведь стрелял без всякой зтобы. Просто у них было соревнование, у снайперов,— кто первым получит отпуск.

— Ладно, пусть говорит, — сказал Лум-Лум. Он сидел мрачный.

— Короче, тот француз свалился, как мешок картошки,— продолжал немец. — Капрал тут же вколотил Циглеру в приклад заветный двенадцатый гвоздик! Готово, две недели отпуска! Мы все провожали Циглера до землянки ротного командира. У капитана Циглер должен был получить бумагу—и без задержки, прямо на железную дорогу и домой, в Тюрингию. Он был из Тюрингии. А мы все тем временем сидим и быстро пишем письма домой, чтобы нагрузить Циглера. Проходит минуты три-четыре, й вдруг мы слышим — в капитанской землянке кто-то отчаянно кричит, будто его режут, кто-то бье^ посуду, падают какие-то тяжелые предметы, кто-то зовет на помощь. Вбегаем — Циглер лежит на земле, денщик и вестовой вяжут его по рукам и по ногам, а писарь нажимает коленом на грудь и запихивает ему в рот тряпку. А тот барахтается и орет, и изо рта у него бьет пена. А капитан сидит в углу, и у него все рыло в крови. В чем тут дело? А в том дело, что Циглер как вошел к капитану, так сразу стал размахивать своей меткой винтовкой. И перебил все, что попало под руку,—лампу, посуду, стол, койку и даже два раза хватил но башке господина капитана. Просто парень сошел с ума — и больше ничего!

Гарнизон поста № б не был слишком взволнован рассказом немца. Ни судьба снайпера, ни тем более здоровье немецкого капитана не заинтересовали нас. Все же беседа оказалась полезна: мы лишний раз убедились, что и у неприятеля жизнь не такая, чтобы нам было чему завидовать, — и это сближало нас с неприятелем. Кроме того, сам этот фриц был простодушный малый, с честным лицом, и говорил он с нами доверчиво, и это тоже располагало. С понятием «неприятель» происходило то же, что с проколотой шиной: выходил воздух, менялась форма, пропадала упругость, ехать дальше нельзя было.

Наконец немец перешел к тому, что он назвал деловой целью своего прихода.

Он сообщил, что у них ночью затопило отхожее место и они хотели бы построить новое, на песчаном участке. Но участок не защищен. Так вот, им надо знать, будем ли мы стрелять в них, когда они будут ходить оправляться в открытом месте, или нет.

Дипломатическая конференция разобрала вопросы быстро. Я перевел немцу от имени поста вербальную ноту в трех пунктах. Пункт первый: принимая во внимание, что покойники очень докучают, а с наступлением летней- жары будут докучать еще больше; что командование их не засыпает, потому что ни одна сторона не хочет первой просить согласия у другой, то есть по соображениям офицерским, а также потому, что рвы, забитые покойниками, являются естественным препятствием между сторонами, что опять-таки нужно только офицерам, — мы, обе договаривающиеся стороны, решаем заваливать рвы по ночам, совместно и без ведома начальников. Пункт второй: отхожее пускай строят. Мы стрелять не будем. Со своей стороны они обязуются не стрелять в нас, когда мы будем греться на солнце. Пункт третий: об артиллеристах. При выходе в тыл обе стороны бьют артиллеристов по морде, потому что все артиллеристы сволочи, а пехота к пехоте вражды не питает.

Немец уже собирался уходить, когда Макарона сказал:

209

8 В. Финк

— Спроси-ка его, Самовар, что у них говорят — кто виноват в этой войне?

— Спроси, спроси! — поддержал Лум-Лум.

— Богатые виноваты, они на войнах наживаются,— ответил Пузырь вместо немца.

— Нет! — сказал немец. — Нет. Не они больше всех виноваты. Есть другие.

— Кто же? — спросил Пузырь. — Говори: кто? Пусть скажет, кто! Требуй у него, Самовар, пусть скажет, кто виноват.

Немец не заставил меня повторить вопрос.

— Бараны виноваты! — выпалил он. — Не понимаете? Мы, мы сами виноваты. Пока есть такие дурачки, как мы и как вы, которые на них работают, гнут спину перед ними, да еще и воюют за них, — почему же им не пользоваться, не жиреть, не богатеть, не затевать войны и не наживаться? Почему им отказываться? Это нам надо отказаться...

В посту все стояли раскрыв рты. Никто не мог сказать ни слова. А немец вытащил из кармана часы, взглянул на них, сказал, что ему надо торопиться, потому что может прийти капитан, и стал выбираться на поверхность.

— Ну, ребята, одеваться!—скомандовал Лум-Лум.

Мы одевались поспешно: когда фриц расскажет х

у себя, что пост не защищен, люди сидят голые и .оружие у них не в порядке, кого-нибудь может потянуть на геройский подвиг, и тогда нас переколют, как крыс.

Но тревога наша оказалась напрасной, фрицы не напали.