Но Россия была так далеко. На наших судьбах, казалось, лежала печать непоправимого.
Мне было тяжело растолковывать все это бедняге Ренэ.
Заключение протекало томительно. Мы потеряли счет времени.
Был поздний вечер, мы собирались лечь спать, когда вошел начальник караульной команды и поздравил нас с отбытием срока и освобождением.
Надо было идти ночевать в казарму, но Ренэ предложил предварительно отправиться выпить.
На него снова напал зуд ораторства, когда мадам Бигу, виновато и подобострастно улыбаясь, поставила перед нами бутылки.
— О Свобода! — начал он. — О сестра Мысли, покровительница Поэзии! Вот мы стоим перед тобой, гладиаторы, вышедшие из клоповника, и славим имя твое, великая и светлая богиня!
Не успели мы, однако, как следует выпить в честь богини сестры Мысли, как открылась дверь и на пороге показался Миллэ.
— Ага! — сказал он, улыбаясь и оглядывая нас презрительным взглядом. — Отдохнули?!
Возможно, он ждал ответа. Мы молчали.
Тогда он заревел:
— Марш спа-а-ать!
На другой день, рано утром, мы все были в строю. Миллэ вывел взвод на Орлеанскую дорогу и стал обучать нас отражению кавалерийской атаки.
— Кавалерия справа! — звонким и резким голосом командовал он. — Делай! Кавалерия слева! Делай!
Он быстро, легко, ловко поворачивался то вправо, то влево, каждый раз сгибая одно колено, и, обеими руками держа над головой винтовку, показывал нам, как надо защищать голову от сабельного удара.
ПОСТ Лро 6 1
На новую позицию мы вышли в такой час, когда ночь едва сменялась мутным рассветом. Но покуда мы добрались до линии, стало достаточно светло, и мы увидели тропинку, которая убегала в ходы сообщений, невысокий столб у тропинки и прибитую к столбу доску с надписью: «Климатическая станция для нервных больных. Гостиница «Под открытым небом». Блиндированные номера для лиц хрупкого телосложения. Изысканная кухня. Живописные окрестности. Интересные экскурсии».
— Очень мило, — заметил Франши. — Все-таки я бы лучше поехал домой. Тоже была бы интересная экскурсия.
Вскоре небо сделалось голубое, как нарисованное. Не обращая внимания на сержантов, которые требовали тишины и грозили арестом, все мы стали громко и всласть ругаться, каждый на своем языке, потому что ходы сообщений были размыты дождями, стенки обвалились, проход был забит, пробираться приходилось по открытому месту, .
Позиция была хуже всех, какие мы занимали и видели за все время войны.
Все вокруг было изъедено воронками от снарядов, как лицо бывает изъедено оспой. Судя по пням, здесь недавно был лесок. Но землю вывернуло наизнанку, остались горелые пни.
Между нашими и немецкими траншеями, почти на середине, шагах в пятидесяти от каждой, разделенные небольшим промежутком метров в пять-шесть, лежали два глубоких рва. Невысокие насыпи по краям заслонили противникам вид друг на друга. Эти рвы, которые ни одна сторона не хотела уступить другой, были почти доверху заполнены убитыми.
Мы не могли предвидеть, что убитые сыграют роковую роль в жизни некоторых из нас. Но уже первое впечатление было тяжелым.
— Паршиво! Очень паршиво! Совершенно паршиво!— нервничал наш временный ротный командир лейтенант Рейналь.
Чуть впереди и в стороне от позиций было выкопано несколько глубоких ям. Они назывались постами. Наш взвод был доволен, когда его отправили в самую отдаленную из этих ям: на позиции было слишком близко к командиру батальона, майору Андре.
Лум-Лум, я, Карменсита, Колючая Макарона, Пузырь и Незаметдинов — все мы были назначены в пост № 6.
Первые два дня было скучно, мы резались в карты.
На третий день наши бомбометы, или «лягушки», как их звали в армии, всадили три снаряда в немецкое расположение.
Тотчас немецкие бомбометы выпустили три снаряда в нас. Один разорвался у самого края рва, где лежали убитые.
Стрельба шла по утрам. Ее вели артиллеристы, но, мишенью служила пехота.
Это вошло в ежедневный обиход. Утром нам приносили'хлеб и ведро кофе. Кофе успевал остыть, со стен прохода в ведро осыпалась глина. Ровно в девять утра разрывалось по три снаряда с каждой стороны.
— Пробило девять! — говорили мы.
— Ничто не приносит столько пользы организму, как регулярная жизнь, — объяснял Пузырь.— Доктора очень хвалят!
Во время стрельбы мы сидели в тошнотном ожидании смерти и однообразно ругали артиллеристов за то, что они устроили себе из нас ярмарочный тир.
— Артишоки могут быть спокойны! Первый, кто мне попадется, узнает, что я о них думаю, — обещал Лум-Лум.
Немецкие посты в одном месте проходили совсем близко от нас.
Однажды мы услышали пение.
— Фрицы песни орут, а мы молчим, как лопухи, — угрюмо сказал Незаметдинов.
Напруживая жилы на шее, он тотчас запел:
Тула дуло перзернула,
Назад козырем пойшла.
Тогда из немецкой ямы прилетели русские матюки. Немного, всего два, да еще с нечистым выговором, но понимающие сразу их узнали.
Незаметдинов замер.
— В чем дело? — спросил Лум-Лум. — Чего он испугался?
Незаметдинов не испугался, он замер от радости. С несвойственной ему живостью наколол он на штык пробегавшую крысу и, раскачав, швырнул ее немцам, одновременно извергая многоэтажную, сложную и витиеватую русскую брань. Незаметдинов необычайно развеселился, когда от соседей прилетело ответное приветствие: крыса б сопровождении соленой ругани. Незаметдинов почувствовал себя как дома.
— Балуются парни! Вон чего загибают! — сказал он, смеясь.
— Пся крев! — кричал тонкий голос из окопа. — Холера!
В немецком окопе сидели поляки. Это открытие внесло большое разнообразие в нашу жизнь. С этих пор, когда надоедало играть в карты или в сотый раз рассказывать друг другу надоевшие истории, мы переругивались с людьми из немецкой ямы.
Все — и Лум-Лум, и Пузырь, и Карменспта, и Колючая Макарона — учились у меня и Незаметдинова ру-
гаться по-русски. Коверкая язык, каждый соответственно своему национальному акценту, они переругивались с немцами. Это развлекало.
Из немецкого окопа швыряли крыс и тоже ругались, но чаще по-польски.
2
В тыловой деревне, куда роту уводили на отдых, наша компания завела знакомство с одной рыжей огородницей. Муж ее уже третий год шатался по фронтам. Мадам Зюльма, молодая, крепкая и красивая женщина, бедствовала: огород зашвыряло снарядами, пособия от муниципалитета не хватало. Мадам Зюльма занималась рассылкой писем. Она бомбардировала ими мэра, префекта, командира полка, в котором служил муж: она требовала увеличения пособия. Ответа она не получала.
Последнее письмо, которое я писал под ее диктовку, было адресовано военному министру.
— «И того уже вполне довольно, — диктовала мадам Зюльма, — что моему мужу, Алоизу Вассуань, сорок два года, а его нет дома. Я нахожу, что пора кончать. Если в течение месяца я не получу удовлетворения, я напишу моему мужу, Алоизу Вассуань, в полк и заберу его домой, будь что будет. Так, господин министр, я решила. Говорят, на военных заводах женщинам платят по двенадцать франков в день за выделку снарядов. А моему мужу, Алоизу Вассуань, теперь платят одно су в день за то, чтобы получать снаряды в морду. Я считаю, что разница чересчур велика. Вчера, когда я была в церкви, я официально вверила себя святому Мартэну, покровителю огородников, и своего мужа, Алоиза Вассуань, я также официально вверила святому Мартэну. Это письмо я поручаю, господин министр, святой Варваре, чей праздник наступает завтра, и надеюсь, что вы поймете, господин министр, что у меня только одно слово, но твердое, и что если не будет увеличено пособие, я заберу своего-мужа, Алоиза Вассуань, из полка, и будь что будет».
Мадам Зюльма вывела под письмом свою подпись, что стоило ей немалого труда. Когда прошли все сроки, а письмо осталось без ответа, мадам Зюльма озверела.
Она поносила правительство и парламент, которые, как она выражалась, «только и хороши, чтобы затеять несчастье, но не способны положить' ему конец». Она собирала вокруг себя кучки женщин и говорила им, что женщины должны перестать рожать, так как дети уже не принадлежат матерям, а принадлежат черт знает кому, 'кто пихает их в огонь.
