— Перевелись, видно, настоящие-то господа!

Конечно, все смеялись, а Алексей Алексеевич, вероятно, громче всех. Я так и вижу, как он откинул голову назад и протянул:

— Как-кая пре-лесть!..

Он юмористически относился ко всяким напоминаниям о своей былой принадлежности к «господам» и об утраченном графском титуле и с иронией переносил нужду.

В Париже Игнатьевы долгое время нуждались. А стоило только принять любое из сделанных ему предложений вступить в члены правления какой-нибудь но-воорганизующейся акционерной компании, и сразу пришли бы деньги, да еще и большие.

Не всем русским делали в Париже такие предложения, только тем, кто мог рядом со своей фамилией поставить: граф, князь, барон. Известной части мещанской публики это импонировало, и дельцы хорошо платили за титул.

Но Игнатьев на это не шел.

Дельцы будут обделывать дела, а он станет их прикрывать своей подписью?

— Разве мог я идти на это? — заметил Алексей Алексеевич и подчеркнул, лукаво улыбаясь: — Я, граф Игнатьев?!

Я редактировал одну из книг его воспоминаний. Там есть место, где автор рассказывает, как он узнал о гибели русской эскадры под Цусимой.

Семья Игнатьевых потеряла в этом бою трех своих моряков, двоюродных братьев Алексея Алексеевича.

Не помню теперь, чем именно мне это место не понравилось,— конечно, в смысле только стилистическом. Я предложил автору сделать перестановку двух-трех абзацев. Но тут Алексей Алексеевич, автор весьма сговорчивый, с которым у нас никогда не было пререканий, внезапно побагровел, вскочил и закричал:

— Ни за что1 Что мне двоюродные братья? Мы флот потеряли!..

Я никогда не видел его в таком состоянии.

Оказалось, что если бы было принято мое предложение, то вышло бы, что о гибели братьев он рассказывает раньше, чем о разгроме русского флота. Нечего и говорить, я тотчас сам снял свою поправку.

Но в тот вечер я как-то по-новому увидел и понял этого человека. Для него было раз и навсегда внутренне покончено с привилегиями класса, к которому он некогда принадлежал по рождению. Но он не перестал чувствовать себя сыном своего народа, сыном России, наследником ее трудной и великой судьбы. В этом было моральное превосходство Игнатьева.

Летом 1948 года Игнатьевы жили в военном санатории «Архангельское» под Москвой.

Однажды туда приехала группа иностранцев. Среди них был офицер в форме иностранной армии, — надо думать, военный атташе. Он не отдал воинской чести Алексею Алексеевичу, хотя тот по случаю Дня авиации был в полной генеральской форме.

Алексей Алексеевич сейчас же написал в МИД, начальнику протокольной части, с просьбой указать названному офицеру на необходимость выполнять правила международной военной вежливости.

Алексей Алексеевич рассказывал мне эту историю с негодованием.

— Ведь он не позволил бы себе такой наглости ни в каком другом государстве. Только в Советском Союзе. Как же я мог пройти мимо?

Я спросил, почему он сам не сделал нахалу замечания.

— Много для него чести! — отрубил Алексей Алексеевич.

7

Весной 1940 года началось германское нашествие на Францию. И ничего не делалось, чтобы остановить лавину.

Было нестерпимо тяжело читать известия с фронта. Я пошел к Игнатьеву.

— Смотрите, — сказал я, — что делается. Ведь пушки снова грохочут там, где еще не отзвучало эхо сражений 1914 года. Снова Лонгвй, снова Мобеж и Лаон, снова Эна и Артуа! Война вернулась на старые пепелища!

И мы стали говорить о том, как в течение двадцати лет поля сражений первой мировой войны были во Франции местом туризма и паломничества.

— Солдаты лежали в родной земле. Она видела их преданность и приютила их прах. Это все, что она для них сделала, — сказал Алексей Алексеевич и прибавил после небольшой паузы: — Я потому и не любил посещать эти места. Меня там всегда охватывало какое-то ощущение поруганности Франции, какая-то обида за нее, за то, что она потерпела такой моральный крах, хотя официально и считается победительницей.

Через несколько дней было сообщено о падении Парижа и о том, что правительство сбежало.

Игнатьев был удручен.

— Вот вам!.. Двадцать лет трубили в трубы и фанфары, каждый год праздновали день победы. А потом взяли и сами отдали себя на милость... побежденного.

Потом беседа как-то отклонилась в сторону. Я рассказал о встречах с Генрихом Манном и Лионом Фейхтвангером.

Зимой 1937 года я встретил в Ницце Генриха Манна.

Он покинул Германию и поселился в Париже, как только пришел к власти Гитлер. В этом городе спокойно жили тогда тысячи, может быть, десятки тысяч русских белых эмигрантов. Никто их не беспокоил. Но знаменитому писателю, который не хотел жить в Германии Гитлера, отравляли жизнь.

— Я смог вздохнуть, только когда чехословацкое правительство приняло меня в свое подданство и выдал® мне паспорт, — сказал Генрих Манн.

Но так везло не всем.

Я был у Фейхтвангера. Он жил в деревне недалеко от Тулона.

— 'Смотрите, какая красота, — говорил он мне.— В декабре цветут розы. Здесь бы только жить и жить! А как здесь работается! Но я вынужден каждые три месяца ездить в Париж регистрироваться, никогда не зная заранее, позволят мне остаться здесь еще на три месяца или не позволят.

— Но почему бы вам не поступить, как Генрих Манн? — спросил я.

— Чехословакия?

— Да, конечно.

Он немного замялся.

— Мне уже б£>ш обещан чехословацкий паспорт. Помните, в январе я приезжал в Москву? Оттуда я поехал в Прагу за паспортом. Все было согласовано и подготовлено. Но паспорта мне не дали. Приняли хорошо, очень хорошо — завтраки, банкеты, речи. На одном банкете выступил даже тот самый министр, от которого зависел мой паспорт. Он произнес очень лестную для меня речь. Но в паспорте отказал. Он признался мне в частной беседе, что чувствует себя крайне неловко, просто ему стыдно. Но Гитлер узнал каким-то образом, что м,не обещан паспорт, и не позволил. Ему уже и то весьма не понравилось, что выдали паспорт Генриху Манну,. А уж мне?! Ведь я еврей...

— Интересно! — воскликнул Алексей Алексеевич, когда я закончил эту историю. — Интересно! Во главе чехословацкого правительства тогда стоял такой националист, как Бенеш. Почему же он не защищал престиж своего молодого государства? Хотя бы в таком ничтожном деле, как выдача паспорта? Теперь Бенеш сидит в Лондоне? Бросил свой народ, а сам сидит в Лондоне? Что он там делает, пока народ борется с Гитлером? Играет в бридж с другими беглыми президентами и королями? И ждет, когда народы прогонят немцев? Да? Тогда он явится и скажет: «А вот и я!»

— Не понимаю, — заметила Наталья Владимировна,— ты этого Бенеша когда-то уважал, ты говорил: он милейший человек.

— Как-кая пре-лесть! — протянул Игнатьев свое любимое словцо. — Милейший человек! Ты только не сердись, Наташечка, но ты еще не вполне разбираешься в политике. Только не сердись, пожалуйста. Этот милейший Бенеш оказался банкротом в политике. И он, и правительство Польши, и правительства многих других государств. А теперь вот, с божьей помощью, и правительство Франции. Это банкротство класса, Наташечка. Буржуазия больше не может управлять народами и государствами. Она, во всяком случае, больше не заслуживает доверия. Она — конченый класс. Она — бесплодная смоковница. От нее ничего нельзя ждать, кроме несчастий.

8

В мае 1941 года из оккупированного Парижа приехал Жан-Ришар Блок.

С Игнатьевыми он был знаком давно.

Мы все встретились за завтраком в «Савое» и стали забрасывать Блока вопросами о том, как живет Париж под немцами.

— Как-то я прихожу в Париже в ресторан, — рассказал Блок, — сажусь, заказываю, и мне долго не подают. Я зову официанта. «У вас немцы бывают?» — «Увы, мсье, бывают». — «А немцев вы тоже заставляете так долго ждать?» — «Нет, что вы, мсье! Хозяин их боится, им мы подаем недожаренное, недоваренное, — лишь бы поскорей. Однако я должен вас заверить, мсье, спешка спешкой, но раньше, чем подать им какое-нибудь блюдо, мы в него предварительно плюем. Обязательно!»