— И все вранье! — с горячностью воскликнул Ре-нэ. — Все вранье! Потому что вся слава Франции, все ее величие, ее победы, ее будущее и великие идеи восемьдесят девятого года, которые... и так далее... уже доставлены на кухню и будут зажарены и поданы на стол, когда состоится парадный обед в честь Гитлера. И господа министры сами будут прислуживать ему за столом, и улыбаться, и лебезить перед ним, и ползать перед ним на брюхе во славу Франции. Они мерзавцы! Они только о том и мечтают, чтобы Гитлер поскорей приперся. Тогда они смогут умыть руки и избежать, ответственности перед Францией за все то, что они с ней делают.

Так, впервые на живом примере, я познал тяжкую правду Триумфальной арки: кто бы ни лежал под плитой, все равно рядом с прахом убитого лежат горечь, обида и разочарование живых, целого поколения живых. И я понял, что означают часто слышанные мною слова «поколение, принесенное в жертву».

А Ренэ сидел мрачный, насупившийся. В голосе его только что прозвучало озлобление, желчность. Это было клеймо. Жизнь наложила его даже на этого человека, который еще вчера казался мне счастливым, довольным своей судьбой, потому что он занимался любимой профессией, был здоров, имел хорошую семью, хорошо зарабатывал и жил, как говорится, в свое удовольствие.

Новое раскрывалось каждый день.

4

На площади перед Собором богоматери ставили мистерию «Страсти господни».

Мистерия состояла из нескольких живых картин. Началось с Тайной вечери по Леонардо да Винчи. Христос со своими учениками за столом. Потом приход Иуды, поцелуй Иуды. Затем ликторы хватают Иисуса. Затем заседание Синедриона.

Действие сопровождалось музыкой: внутри храма пел хор, играл орган. Радио усиливало звуки. Они приходили на площадь из невидимого источника и казались небесными.

Зрелище развертывалось днем, при полном свете летнего солнца. Позади наскоро сколоченных трибун, на которых сидело свыше десяти тысяч зрителей, а также справа и слева от трибун текла обычная шумная жизнь Парижа. В нескольких шагах слева от меня поминутно открывалась и закрывалась стеклянная дверь ресторана.

Мистерию окружала реальность, будни. Но мистерия поднималась над реальностью. От этого щемило сердце.

Внезапно я услышал позади себя движение и, обернувшись, увидел римских всадников в латах, верхом на могучих конях. Окруженный ими, шел Иисус — в рубище, с изможденным лицом. Приговоренный шел на Голгофу, изнемогая под тяжестью огромного креста, на котором ему предстояло быть распятым.

^Кони громко и равнодушно цокали копытами по асфальту.

Публика оцепенела. Мы сидели затаив дыхание, боясь единым звуком нарушить охватившее нас волнение.

Площадь лежала посреди шумного людского моря, но сама она была островом тишины.

Иисус и всадники пересекли ее и скрылись позади Собора.

В молчании прошло несколько минут, и вот откуда-то сверху — быть может, с вершины одной из соборных башен — понеслись звуки необычно высокого, ясного, почти прозрачного, нежного и строгого голоса. Девушка пела о чистой душе, которая завершила свой подвиг и ныне покидала землю, где ей больше нечего было делать.

Воплощенная в образ живыми исполнителями и показанная на фоне Собора, восемь столетий возвышающегося над католическим миром, легенда о Христе становилась почти такой же неопровержимой реальностью, как сам этот Собор. Что-то было во всем этом зрелище наивное и величественное.

Но было и еще что-то. Я не мог определить сразу, что именно. Впечатление было слишком велико, и это мешало разобраться в сопутствовавших ему чувствах.

Наконец я понял.

Во Франции церковь была отделена от государства в 1905 году, ее имущество конфисковано, церковные школы закрыты, священники отбывали воинскую повинность в солдатах, наравне со всеми. Бог был объявлен частным лицом, его обязали соблюдать правила уличного движения, он не мог устраивать собраний под открытым небом, как не могли этого'делать ни частные лица, ни даже политические партии.

И вот он открыто появляется в самом центре Парижа, он собирает на площади тысячи людей и показывает им, как было дело с его сыном, который поднялся на Голгофу, чтобы спасти род человеческий, погрязший во грехе. Этим он как бы напоминает людям, что никто, кроме Христа, и не может по-настоящему спасти их.

Вечером я рассказал это Ренэ.

— Так ведь со страху! — почти весело воскликнул он и рассмеялся.

Я был в недоумении:

— При чем тут страх? Почему со страху?

— Потому что очень уж много наша буржуазия нажила на этой войне и наворовала, — ответил Ренэ. — Очень уж нахально шло ей все впрок. Чертовы патриоты! Они посвятили себя служению коммерческой стороне кровопролития и научились богатеть даже на торговле с неприятелем.

Он рассказал мне, как через нейтральных посредников — преимущественно швейцарцев — французские дельцы продавали Германии французские стратегические материалы, главным образом никель.

— Правда, — прибавил он, — этот товар очень скоро возвращался во Францию. Но уже в виде артиллерийских снарядов. Он врезался в наши ряды и кричал нам: «Привет и братство, бородачи! Вот я снова дома!»

Далее Ренэ сказал, что рядом с дельцами богатели на этих делах интенданты, богатели прикрывавшие их депутаты, и сенаторы, и молчавшие об этих злодействах редакторы и издатели газет, и прокуроры, смотревшие сквозь пальцы, и красивые светские дамы, через которых передавались взятки влиятельным, но осторожным людям, и еще сотни и тысячи разных других, крупных и мелких, деятелей и покровителей кровавой патриотической наживы. Когда война кончилась, все они были возмущены: они находили, что прекращение огня — вопиющая несправедливость в отношении их.

Я со своей стороны сказал, что ничего нового в этом нет, и даже напомнил Ренэ известные слова Вольтера о том, что во время войны, пока солдаты гибнут на фронте, ловкие люди в тылу всегда перекачивают к себе в сундуки несметные богатства, а народу приходится потом в течение долгих лет выплачивать военные долги.

— Оставь! — оборвал меня Ренэ. — Ты ничего не понимаешь! Во времена Вольтера и еще сто пятьдесят лет после него во всей Европе можно было по пальцам пересчитать людей, которые разбирались, почему бывают войны и для чего они бывают. А после вашей революции вся эта смесь патриотизма, грабежа и наживы стала понятна каждому и всякому. Ее поняли миллионы людей, в том числе и наши французы. У нас есть коммунисты, и буржуазия живет в страхе. На нее перестали действовать снотворные порошки, и она повернулась лицом к богу, которого в 1905 году сама же выставила за дверь. В ту пору она ничего не боялась. А теперь ей страшно, и она зовет его назад. Богов создал страх. Лукреций сказал это еще за сто лет до рождения Христа.

И, подумав о чем-то, продолжил:

— Вот ты говоришь — мистерия. Ведь это все-таки искусство! Это театр! Но это в Париже. А поехал бы ты на большие заводы и посмотрел, как пресвятая церковь ставит молодых кюре к станку, чтобы они всегда были рядом с рабочими. Потому что кругом коммунисты. А в сельские приходы назначают молодых кюре побойчей, чтобы в воскресенье, после мессы, они были на футбольной площадке, — долой сутану, долой шляпу с кисточками, долой все, и давай играть с парнями в футбол. После матча, если парни хотят пойти выпить, надо пить с ними. Если они хотят горланить песни,— не псалмы, а соленые деревенские или солдатские песни,— надо горланить с ними. Кюре должен быть славным малым, весельчаком, даже забулдыгой, лишь бы он охранял молодую паству и не отходил от нее, потому что кругом коммунисты. А.ты не видишь ничего нового! Подожди, еще увидишь! — буркнул Ренэ и многозначительно улыбнулся.

Он оказался прав. Я видел много нового. Иногда оно представало передо мною в удручающем виде.

5

Объявили забастовку рабочие и служащие продовольственных магазинов фирмы Люсьен Дамуа. Бастующие остались на месте работы и объявили, что не разойдутся до разрешения конфликта. •

Для Франции это была новая форма забастовочной борьбы.