Дворец стоит на главной улице Латинского квартала, на знаменитом бульваре Сен-Мишель, более широко известном под прозванием «Буль-Миш».

Вместе с Ренэ мы пошли бродить по бульвару и по кварталу. Нас обоих влекло туда, где некогда проходила наша молодость.

Все оказалось на месте.

Мы заглянули в здание нашего факультета, в библиотеку св. Женевьевы, — все по-старому. В доме, где мы жили в студенческие годы, комнаты по-прежнему сдавались студентам, внизу по-прежнему была прачечная, на углу по-прежнему лавка старьевщика. На каждом повороте мы вспоминали: «Тут, за углом, была парикмахерская, а за ней булочная». Или: «Сейчас должна быть мясная, а потом аптека». И т. д.

И все так и было.

Мы просидели несколько часов на террасе кафе «Пантеон», завсегдатаями которого состояли еще в студенческие годы. Потом настало время обедать, и мы пошли — опять-таки как когда-то — в ресторан «Голубая звезда», где столовались в студенческие годы. В «Звезде» было полно студентов. Мы сели на свои старые места — у окна, справа от входа. На нас были серые фетровые шляпы марки «Борсалино», и никто не догадывался, что это шапки-невидимки, под которыми скрываются два пожилых человека, разыскивающих свою молодость.

Мы ее не нашли.

Молодость была, но не наша. Мы говорили о том, что смерть — это, в конце концов, не больше чем отсутствие.

Весьма возможно, что это именно так.

Потом я сказал Ренэ, что все-таки удивительно: ничего не переменилось в Парижё!

Он ответил мне, что не переменились только камни. В жизни города произошли перемены, и очень значительные.

Он сказал это с оттенком грусти.

Мы решили совершить еще одно паломничество: на Могилу Неизвестного Солдата.

Ренэ согласился не сразу.

— Не люблю я туда ходить! — буркнул он. — Однажды мы собрались там, остатки Легиона. У меня душу вывернуло. Противно было видеть самого себя повторенным несколько десятков раз. Целая орава старых дураков. В 1914 году мы поверили всем бредням. Потом оказалось, что нас обманули, как деревенских простаков. Чему тут радоваться?

Он говорил полушутя, но я почувствовал горечь .в его словах.

Все-таки мы поехали. Не могли не поехать.

На площади Этуаль мы обнажили головы и прошли под Триумфальную арку.

Прикрытая венками, цветами и лентами, лежит под аркой громадная плита.

На ней высечено:

«Здесь покоится Неизвестный Солдат, умерший за Францию».

Синий пламень поднимается над изголовьем Могилы. Торжественная тишина окружает ее.

Меня охватила смутная тревога.

Кто лежит здесь? Кто этот Неизвестный?

В 1920 году под Верденом, на месте боев, выкопали из едва притихшей, измученной земли трупы восьми безымянных солдат, наспех засыпанных в суматохе битвы. Трупы уложили в гробы и перенесли в цитадель — в то, что от нее осталось. Здесь, в торжественной обстановке, отобрали по жребию один гроб и увезли в Париж, под Триумфальную арку.

Он лежит в самом шумном месте великого города, но для него здесь созданы покой и тишина. Слава незримо реет над ним. Победа высоко подняла над ним свое знамя. Франция обнажает перед ним голову.

Кто он?

Внезапно я заметил, что на проезде Великой армии, на тротуаре, начинает скапливаться народ, в большинстве люди пожилые. Были здесь и пожилые женщины, пришло и несколько молодых. Все приветствовали друг друга, как знакомые.

Потом они построились по-военному. Конечно, настоящей выправки не было, но все же они сразу перестали быть толпой, гурьбой.

Их было -человек пятьдесят. Пожилой господин, стоявший впереди, обернулся, окинул всех молчаливым, но строгим взглядом и зашагал к Могиле. Все пошли за ним. Полицейский-регулировщик поднял свою белую дубинку, автомашины застыли на месте, люди смогли пройти.

Когда они пересекали проезжую часть улицы и были уже недалеко от Могилы, им навстречу вышли из сторожевой будки два сержанта-инвалида. Один бил в барабан, другой подал старшему из пришедших шпагу. Острием тот повернул конфорку, вделанную в изголовье

593

20 В. Финк

Могилы. В конфорке тускло горел газовый огонь. После толчка шпагой он вспыхнул с новой силой.

Я наблюдал за людьми издали. Они стояли молчаливые и грустные. Ренэ объяснил мне, что это ветераны, что каждый день, по расписанию, сюда приходят группы ветеранов — остатки дивизий или полков. Вместе с ними матери их убитых товарищей, вдовы, дети...

Тяжело было смотреть на этих людей, в особенности на старух в черном: это были матери. Кто бы ни лежал под аркой, но кому-то он был сыном, и по нем плачут вс& матери Франции.

Перейдя через площадь на тротуар Елисейских полей, мы увидели картинку, уже необычную для Парижа: у одного из парадных подъездов стоял одноконный экипаж, запряженный караковой лошадкой в больших шорах. Кучер с баками и бритой губой, надутый, чопорный, в цилиндре с кокардой, в ливрее, в белых лосинах и ботфортах, сидел на козлах как деревянный и строго держал вожжи.

Это было видение другого века. Ренэ сказал, что конный экипаж, уже едва ли не единственный в Париже, принадлежит некоей старой маркизе. Она не выезжает в автомобиле: это было бы слишком большой данью современности со стороны благородной особы, предки которой были крестоносцами и воевали за освобождение гроба господня только на лошадях.

Маркиза выезжала только на лошадях.

А вокруг с бешеной быстротой мчались автомобили. Они точно гнались за кем-то или от кого-то удирали. Они жили жизнью Парижа и своего времени.

Полицейский остановил их поток, чтобы дать пройти паломникам, возвращавшимся с Могилы.

С высоты козел надутый кучер одинаково неодобрительно смотрел на грустные лица людей и на озорство автомобилей.

Мы сели на террасе ближайшего кафе и оба молчали.

Я думал о том, как умеют все-таки французы придавать явлениям торжественность.

Ренэ точно угадал мои мысли.

— Понимаешь, как здорово они все организовали, эти ханжи! — вдруг сказал он. — Каждая мать, сын которой не вернулся с войны, получила возможность утешаться мыслью, что Франция избрала именно его на почетное место под Аркой. Точно так же могут думать жены, потерявшие мужей, и невесты, женихи которых не вернулись, и дети, оставшиеся без отцов. Всем лестно!

Потом он выдержал паузу, — я уверен, что для эффекта, — и выпалил:

— А ветераны? Что, по-твоему, могут думать ветераны?

И сам тотчас ответил на свой вопрос:

— Двадцать лет назад они были героями и любимыми сынами Франции, не менее любимыми, чем тот, кто лежит под Аркой. Но они остались живы. Они не виноваты, но для них это несчастье. Потому что они надоели. Им первым урезывают их грошовую пенсию, когда не сходится бюджет. Почему их считали героями? Потому, что они спасли Францию? Так? Но ведь скоро будет новая война, и опять с немцами. Значит, ничего они не спасли! Их подвиг не подвиг, а потерянное время, а сами они просто дураки, и ничего больше!

Помолчав немного, он неожиданно посоветовал мне пойти на Могилу одиннадцатого ноября.

— Непременно пойди! — настаивал он, и в его голосе прозвучали какие-то необычные, неспокойные ноты. — Одиннадцатое ноября! — воскликнул он. — В 1918 году это был денек! Ты уже тогда уехал в Россию, а у нас в атот день утром, в одиннадцать часов, протрубили «прекратить огонь». Если ты думаешь, что на свете может быть более волнующая мелодия, ты ошибаешься! Мы все поднялись, и вышли из траншей, и стали лицом к неприятелю, и ревели, как дети, и некому было нас остановить, потому что сержанты и офицеры тоже ревели. Пятьдесят два месяца мы тащили на себе войну, мы дошли до озверения, потеряли человеческий облик. И вдруг — конец! «Прекратить огонь!» Неплохой был денек. Теперь его объявили национальным праздником. Это день парадов, молебнов и вранья.

Он стал описывать это зрелище — прохождение войск, сверкание кирас, шествие инвалидов, но сказал, что самое главное не это, а то, что он назвал словесной частью. Она заключалась в том, что президент Республики прочувствованно читал по бумажке речь о славе Франции, о величии Франции, о победах Франции, о великом будущем Франции и, само собой разумеется, о великих идеях восемьдесят девятого года, которые... и так далее...