Ответить было легко. *

— Тайга!—сказал я.

— Правильно. Далеко заходили?

Я описал маршрут.

Владимир Клавдиевич спросил, охотничал ли я в тайге. Я рассказал историю о том, как тигр перехватил у нас изюбря, можно сказать, под самым носом.

Арсеньева это приключение развеселило, но не удивило.

— Эка невидаль — тигр в тайге! — сказал он, смеясь. — Когда я поселился во Владивостоке, и даже много позже, тигры заходили прямо в город. Прямо сюда, на улицу Ленина. Она тогда называлась Светлановской. Воображаете картинку: солнечная погода, на улице полно народу, господа офицеры говорят комплименты дамам, и вдруг — не угодно ли? — тигр вот с такими усищами!

Он смеялся по-юношески громко, закидывая голову и сверкая крепкими белыми зубами.

— Вам смешно, — сказал я, — а мы сколько страху набрались. Впрочем, Савич говорит, что с вами было посерьезней.

— Со мной? Что именно?

— Савич говорил, в вас стреляли?

— Ах, это? — протянул Арсеньев. — Это пустяки. Это просто меня хотели убить. Перекупщики разные. Из мести. И за дело, если говорить честно. Но было и другое. Я тоже как-то страху набрался. По самое горлышко.

Он рассказал, как однажды в тайге отошел в сторону от своих, утомился и лег поспать.

— Люблю, знаете: тишина, покой!

Покой оказался относительным. В кустах послышался шорох, вышел известный всему краю, давно разыскиваемый и неуловимый грабитель и убийца, или, как их почтительно звали в те времена, «промышленник».

Арсеньев сказал, что здорово испугался, — он узнал этого человека, — однако хвататься за ружье не хотел: это значило бы подать сигнал к стычке. Владимир Клавдиевич решил, что благоразумнее сохранить спокойствие. Видимо, на «промышленника» это подействовало.

— Ночуете? — спросил он.

— Ночую, — ответил Владимир Клавдиевич.

— Отлично. И я с вами...

Он лег рядом и действительно заснул.

— А я глаз сомкнуть не мог, — сказал Владимир Клавдиевич. — Я думал, он притворяется, он только ждет, когда я засну, тогда он меня ограбит и прикончит. Теперь смотрите, пожалуйста, ночь прошла спокойно. А утром он меня спрашивает, в какую сторону я собираюсь идти. Я сказал. Тогда он говорит: «И я с вами». Час от часу не легче! Целый день вместе пробродили. Я все жду, когда он, наконец, убьет меня. А теперь смотрите, пожалуйста, не убивает, однако. И вот надо нам взобраться на какой-то утес. Трудно. Он-то взобрался, а мне мешало ружье. И вдруг он говорит: «Давайте ружье!» Ну, думаю, сейчас конец. А он уловил мое колебание: «Вы что, боитесь? А чего вы боитесь? Меня? Да если бы я хотел, я бы давно мог вам пулю подарить. Не бойтесь». И теперь смотрите, пожалуйста, ведь это было вполне логично! Если бы он хотел убить, что ему мешало? Я подумал и как-то успокоился. А вечерком мы увидели вдали, у подножия сопки, костер, огонь горит. Тут мой «промышленник» и заявляет: «А теперь я ружье спробую. А ты смотри: донесет ружьишко или не донесет?» Он вскинул ружье и сразу выстрелил. Сразу, почти не целясь. И тотчас у костра началось смятение: видимо, он кого-то ранил, может быть, убил. Это ему понравилось. «Значит, хорошее ружье, говорит, правильное!» Вот оно какие приятные встречи бывают в тайге, — закончил свой рассказ Арсеньев. — И зачем он за мной увязался и почему не застрелил, понятия не имею.

— А вы не думаете, Владимир Клавдиевич, что он точно так же знал вас, как вы его? И именно поэтому не убил?

— Возможно! Кто их разберет, этих одиноких волков?! Что у них на душе и за душой и какие крушения и катастрофы загнали их в тайгу? Одно скажу — страху я тогда хватил во сколько!..

Я сказал Арсеньеву, что, только побродив немного по тайге, стал я понимать, сколько труда он положил на свои экспедиции и сколько лишений, должно быть, перенес. Я вспомнил, как мне рассказывали, что он с голоду ел собак, и спросил, правда ли это.

— Правда, — сказал он глухо. — Люди думают, путешествовать— одно удовольствие. А на деле — мы однажды с голодухи шесть своих собак съели.

Он, видимо, прочитал у меня на лице некий вопрос.

— Удивляетесь? Я вас понимаю: вы спрашиваете, на какого черта мне все это нужно? Почему я не сижу дома, ведь дома спокойнее?

И продолжил:

— А призвание? Это вы куда денете? А поэзия любимого труда, а его романтика? Трудно, опасно, зверь, дожди, болота. И собаки... Не представляете, до чего же было их жаль! Но что из этого?

Я провел во Владивостоке несколько дней, встречался с Арсеньевым почти каждый день и раза два или три был у него дома.

Я не сразу принял его приглашение, хотя сделано оно было в простой и милой форме.

У меня была своя причина. Не предвидя поездки во Владивосток, я выехал из своей таежной берлоги в чем был, не захватив городского платья. На мне была кожаная куртка, кожаные брюки и высокие болотные сапоги, обильно смазанные дегтем. Мой квартирный хозяин всегда расхваливал свой деготь. Он уверял, что этого дегтя, одного его запаха, боится даже сама нечистая сила. Это было правдоподобно. От меня шарахались в поезде, в гостинице, в ресторане — всюду, где я появлялся.

Мог ли я пойти в таком виде к Арсеньеву, зная, что 'у него жена?

. Так я ему и сказал.

Но он только весьма добродушно пожал плечами.

— Моя жена? Вам перед моей женой неловко? Эх, голубчик вы мой, чем вы ее удивите? Она, бедняжка, ко всему привыкла, что вы!

Я рискнул пойти.

Хозяйка дома приняла меня радушно, как ни в чем не бывало. Видимо, она в самом деле ко многому привыкла.

Арсеньевы занимали небольшую квартиру, обставленную скромно, однако украшенную множеством разных диковинных предметов, вывезенных из тайги. Тут были и охотничьи берестяные трубы, и деревянные божки, которым кое-кто еще поклонялся в тайге, и каменные топоры, которыми кто-то еще пользовался, и многое, многое другое.

— Да у вас целый музей! — сказал я. — Савич говорил, вы и письма получаете интересные.

— Есть, есть! — смеясь, подтвердил Владимир Клавдиевич.

Он стал рыться в столе и достал письмо, написанное детским почерком. С позволения Владимира Клавдиевича я списал его.

Вот оно: «Владимир Клавдиевич. Мне учительница задала работу про зайцев. Напишите, как и чем они добывают пищу. Мне больше от вас ничего не надо. Пишите скорей: работу надо сдать в четверг». Следует подпись. К письму была приложена переводная картинка,— по-видимому, гонорар.

Это было наивное и трогательное подтверждение слов Савича о том, что у Арсеньева слава не только писателя и ученого, но «просто доброго человека».

Однако едва я об этом заговорил, он опять смутился и перебил меня:

— Вы завтра вечером свободны? Можете прийти обедать? Мы обедаем в шесть. Хорошо?

Он что-то довольно громко воскликнул не по-русски" Тотчас вошел китаец в белой поварской куртке. Арсеньев заговорил с ним по-китайски, и так же свободно, как со мной по-русски.

— Завтра вечером будете кушать трепанги, лишаи и еще всякую всячину китайскую. Вы еще такого не ели. Пальцы оближете, — сказал он мне.

Необычайно острые приправы было очень нелегко выдержать. Но Владимир Клавдиевич предался некоторым отдаленным воспоминаниям, и это оказалось настолько интересным/, что я даже не заметил, как съел кушанье, от которого у меня буквально горело во рту.

Владимир Клавдиевич рассказывал о себе.

В девяностых годах прошлого века он окончил в Петербурге Владимирское пехотное училище и был выпущен подпоручиком в Третий западносибирский батальон, расквартированный в Красноярске. Однако, прибыв на место назначения, подпоручик Арсеньев, к изумлению своему, узнал, что его воинская часть давно покинула Красноярск — уже три года, как она переведена во Владивосток.

— Теперь смотрите, пожалуйста, — сказал Владимир Клавдиевич, — в Петербурге об этом не знали. Ни в военном министерстве, ни в Главном управлении Генерального штаба. Недурно?

Подпоручику ничего не оставалось, как пуститься вдогонку своей части. Но это было не так просто: дальше Красноярска железная дорога не шла. Ехать пришлось на перекладных. Отмахав несколько тысяч верст по первобытному сибирскому бездорожью, Арсеньев увидел военный бивак. У солдат на погонах был шифр «8 В.-С. Б.» Это оказался Восьмой восточносибирский батальон.