Охотники, вернее — браконьеры, лихорадочно ждут сентября. Они приготовляют себе берестяные трубы, звук которых удивительно похож на рев изюбря. Уже с первого сентября в глухих таежных зарослях слышен обманчивый звук этих труб. Самцы и самки мчатся ему навстречу. Обезумевшие и слепые от ярости и страсти, они появляются в опасной близости от засады.

Тогда вступают в игру берданки и винчестеры.

В тот день, когда охотились мы, было иначе.

Прошло всего несколько мгновений после того, как Богатов затрубил в свою трубу, и из глубины тайги, с той стороны поляны, пришел отклик: там заревел изюбрь. Богатов стал дуть еще сильней. Ответный звук приближался. Он несся к нам, как ветер. Это был напряженный, раздирающий душу вопль. Вот он уже совсем-совсем близко. Богатов продолжал дуть, но уже сжимал в руке берданку. Максимов торопливо отводил предохранитель на винчестере. Приготовился и я. Вдруг вопль оборвался на какую-то ничтожную долю мгновения, сменившись непонятным мне жадным и яростным рычанием. Затем два бешеных звука слились в один крепкий, мускулистый ком, который катался по земле, ударялся о деревья, поднимался, падал, извивался... Эхо повторяло звуки с исступлением. Где-то недалеко от нас, видимо, шла какая-то борьба, вся тайга наполнилась яростью. Лошади запрядали ушами, собакй испуганно жались к нам, на них мелкой дрожью дрожала шерсть, да и нам, признаться, стало жутко.

Это длилось недолго. Рев и рычание как-то сразу оборвались, собаки и лошади успокоились.

— Не иначе, тигр, однако! — угрюмо проворчал Богатов.— Задрал, сук-кин сын, изюбря.

Охота началась с неудачи, и это портило настроение: мы уже съели все свои запасы, рассчитывая на добычу, а зверь ушел!

Скоро стало очевидно, что неудача всерьез увязалась за нами и не намерена оставить нас ни на минуту.

Вся местность была исхожена зверем: тут катались кабаны; там медведь оставил следы своих мягких и тяжелых лап, похожие на след босого человека; здесь траву выщипали лоси; немного дальше отпечатались копыта изюбря и грациозные лапки росомахи. Все следы, следы, следы, а стрелять нечего! Семя ландыша, кислый дикий виноград, дикое яблочко величиной с вишню— все стало подспорьем в нашем хозяйстве. Ничего лучшего не было.

Как бы это ни казалось странным, но в тайге можно иной раз хорошенько изголодаться, даже когда у вас ружье в руках.

И вдруг мой Богатов говорит, как бы оправдываясь:

— Сам Арсеньев, путешественник который, Владимир Главдеич, может, слыхали?..

— Ну, слыхал! — насторожился я. — Что — Арсеньев?

— Со спедицией ходили... И все охотники были... А с голодухи собак своих, однако, поели...

— Вы что, знаете Арсеньева? Видали его?

— Не, — ответил Богатов.

— Может, книги его читали?

Тут они оба рассмеялись — и Богатов, и Максимов.

Богатову вопрос показался до такой степени нелепым, что он даже сказал мне:

— Что я, студент какой — книги читать?

— Откуда же вы Арсеньева знаете?—допытывался я.

— Господи сусе! — почти с раздражением вмешался Максимов. — Да кто же его не знает, Владимир Глав-деича? У него ж полмира исхожено...

Больше я не добился ничего.

Спустя время к нашей экспедиции присоединился профессор В. М. Савич из Владивостока. Я спросил, встречается ли он с Арсеньевым. Мы ехали верхом и рядом. Проводник, видимо, принял вопрос на свой счет и ответил вместо профессора Савича:

— Арсеньев? Это вы про которого? Про Владимир Главдеича? Кто ж их не знает? Уж Владимир Глав-деич!

Он повторил это имя, многозначительно вскидывая плечами и головой, как если бы одним этим именем, было сказано многое, чего сразу не объяснить, да и объяснять не надо — все и так знают.

— Второй раз слышу имя Арсеньева из уст человека, который вряд ли читал его книги, — заметил я.

— Конечно, не читал, — согласился профессор и стал рассказывать об Арсеньеве. Я узнал, что, помимо научной и литературной работы, Владимир Клавдиевич занимается чрезвычайно важной общественно-государственной деятельностью. Так, по его инициативе была созвана первая в истории Дальнего Востока конференция по изучению производительных сил, а затем и съезд. В жизни края это имеет огромное значение.

— Конечно, здесь, в тайге, вряд ли кто-нибудь об этом и слыхал, а все-таки Арсеньева, как видите, знают.

— В чем же дело?

Профессор усмехнулся:

— Можете проехать еще три тысячи километров на запад, в Сибирь, и вы услышите это имя в тайге и в глухих деревнях. Книг там не читают, но в трудную минуту жизни люди пишут во Владивосток, к Арсеньеву, и даже приезжают лично. Вы бы посмотрели, — припрется этакий медведище, косая сажен& в плечах, борода до пояса, станет в дверях, башкой чуть не в потолок упирается, а в комнату не войдет, за стол не сядет и руки не подаст ни в коем случае. Как же, помилуйте, ведь они-то староверы, а Арсеньев для них «нечистый никонианец». Как же можно ему руку подать или, скажем, стакан воды у него выпить? Что вы!.. А за советом — прямо к нему. На Дальнем Востоке и в Сибири у Арсеньева своя, особая слава, и почти легендарная: это просто-напросто слава доброго человека.

Профессор Савич рассмеялся, — видимо, что-то вспомнил.

— Недавно прихожу к нему, он мне показывает письмо, только что получил. Писано изумительной древнеславянской вязью. Помните, у Достоевского: «Смиренный игумен Пафнутий руку приложил»?.. Вот такой самый почерк. Ясно, старообрядец писал, какой-нибудь таежный кержак-начетчик. О чем письмо? О ножницах. Автор благодарил за присланные ему ножницы. Не ясно? Понадобились человеку ножницы, а купить, вероятно, негде было. Вот он и написал Владимиру Клавдиевичу. Просто — Владивосток, Арсеньеву. И Арсеньев пошел, купил ножницы, упаковал и отослал, хотя кержака этого сроду в глаза не видал. Вот что он собой представляет, этот Владимир Клавдиевич, — заметил профессор Савич. — А уж гольды, орочи, или тунгусы, или удэге — те на Арсеньева просто богу молятся. И есть за что. Скольких он спас!

— От чего спас? — спросил я.

— Не от чего, а от кого. От всякого рода жуликов и мерзавцев, которые всегда пили из них кровь. И еще весьма недавно. Это время не так далеко ушло. И не забывайте, что до революции мелкие народности Дальнего Востока и Крайнего Севера не пользовались никакой защитой государства. С ними можно было делать что угодно. Их" объявили дикарями и привыкли не считать людьми. Было общество защиты животных, а эти народы никто не защищал. Один Арсеньев. Слышите, один Арсеньев на весь Дальний Восток защишал их и заступался за них! За это он едва жизнью не поплатился. Пуля навылет между ребрами.

— Кто же стрелял? — спросил я.

— Вероятно, какой-нибудь скупщик пушнины. Кому ж еще было стрелять в Арсеньева?! — Он прибавил, улыбаясь: — Однако на него это не подействовало. Не тот человек Арсеньев. Его не запугаешь. У него и сейчас есть питомец удэге.

Профессор Савич рассказал мне историю этого удэге.

Сунцай Геунка попал в лапы к одному перекупщику. Тот якобы страшно полюбил Сунцая и всегда угощал его. Особенно понравился Сунцаю один замечательный напиток. Это была водка с опиумом. И щедрый приятель никогда не отказывал, — на, пей, пожалуйста, сколько хочешь. А когда Сунцай втянулся и уже не мог обходиться без этого страшного пойла, приятель внезапно переменился, не стал давать ни капли. Сунцай умолял, плакал, ползал на коленях. Наконец тот разжалобился, но поставил свои условия:

— Хочешь выпить — неси соболей.

Сунцай пошел охотничать. Охота на соболей — дело очень трудное, оно требует терпения, выдержки, выносливости. Наркоману оно совсем не под силу. Человек был близок к гибели.

И тут о нем каким-то образом узнал Арсеньев. Перед Сунцаем открылась новая судьба.

— Во-первых, — сказал профессор Савич, — Владимир Клавдиевич отпутал его от того мерзавца. Во-вторых, он его лечит. В-третьих, он его учит. В-четвертых, они теперь вдвоем составляют русско-удэгейский словарь и подбирают знаки для удэгейского алфавита. Теперь вы понимаете, что он за человек, Арсеньев?.. Он еще из этого удэге интеллигента сделает, вот увидите!