Он вышел из сарая.

— Идем, господа. Знаете что, уж если вы непременно хотите пропустить по стаканчику...

— Обязательно.

— Тогда я вас поведу в харчевню, в которой он сам бывал, этот Ленйн, и все его ученики...

Харчевня стояла чуть дальше в глубь* села, наискосок от усадьбы с сараем.

— Хозяева здесь люди новые, — шепнул наш новый знакомый, .когда мы расселись, — они ничего не знают. Стебер пытался морочить им голову, но, по-моему, они отучили его ходить сюда.

Слуга равнодушно поставил перед нами три рюмки арманьяка и ушел.

— Выходит, вы лично знавали его, этого русского, который снимал ваш сарай? — спросил я.

— Ленина? А как же?! Я его отлично помню. Он у меня и сейчас стоит перед глазами как живой... Со своим велосипедом. Он всегда приезжал на велосипеде. Здорово он на этой штуке ездил... М-да!.. В синем костюме... Прямо как живой он у меня перед глазами. Я еще, видите ли, был юношей, и всякий раз, когда эти русские приходили и запирались в сарае, мать заставляла меня сидеть во дворе и быть наготове. Она боялась, что они устроят пожар.

— Я вполне ее понимаю!..

— Да. Дело-то вот как было: в один прекрасный день приходит отец и заявляет матери, что сдал внаем сарай. «Кому?» — спрашивает мать. «Русским».

Мать сразу встревожилась: «Зачем? Что они собираются там делать?» — «Не знаю», — отвечал отец.

Ну, тут мать на него напустилась: «Как? Ты даже не поинтересовался, что они там будут делать?»

¹ А отец говорит, что ему это все равно, это его не касается, лишь бы платили деньги. Тогда мать снова на него: «А если они устроят пожар? Это — русские! Они способны на все! Почему они не живут у себя в России? Почему? Потому что им царь не позволяет. А у нас, в Лонжюмо, ты позволяешь им делать все, что угодно?!. Эти люди, несомненно, готовят какую-то неприятность царю, а кто отвечать будет? Ты! Не забывай, что царь — наш союзник и ты не должен делать ему неприятностей».

Скажу вам, господа, моя мать была святая женщина, но не всегда имело смысл попадаться ей под руку. Однако и старик был каменный. Он, пожалуй, и сам понял, что не следовало пускать русских, но уступать матери было не в его правилах. Так что договора с русскими он не расторг, но дома из-за этого был ад. А больше всех доставалось мне: я всегда должен был быть на месте, когда они собирались. На случай пожара... На слу-. чай, если эти русские устроят пожар...

Расплатившись за вино и поблагодарив за приятную беседу, мы с Всеволодом свернули за угол и поспешили на другой конец деревни, к Шарлю. Он и его отец весело смеялись, узнав, как чудесно мы провели время в обществе фашиста.

— Ладно, — сказал потом Стебер, — идем, я вам покажу еще кое-что.

Он повел нас в глубину деревни и остановился перЪд стареньким двухэтажным домиком, грязным и обшарпанным, стоявшим прямо над канавой, куда стекали из кожевенного завода отработанные воды. Домик можно было бы найти с закрытыми глазами — по смраду.

В этом домике жил Ленин. Он снимал здесь комнату, чтобы быть ближе к своим ученикам.

Мы вошли во двор, обогнули мусорный ящик и по темной лестнице поднялись на верхний этаж.

Вот оно, жилище Ленина: убогая каморка с низким потолком, повернуться негде. Одно окно — на мусорный ящик, другое — на канаву; жалкая мебелишка, закопченные горшки, на стене поблекший портрет солдата, рядом, в отдельной рамке, орден, под стеклом засохшие цветы и на подставке немецкая каска.

Все понятно: сначала солдат прислал с фронта свою фотографию, потом приехал сам и привез трофей в виде немецкой каски, потом товарищи прислали его орден и цветы с могилки...

В каморке живет неопрятная старуха, — быть может, мать солдата, быть может, его вдЬва...

— Смотрите, пожалуйста,— негромко говорит она,— сколько хотите! Говорят, здесь жил какой-то великий человек. А теперь нас здесь двое: я и моя нищета.

Потом Стебер повез нас в своем автомобиле прокатиться по Орлеанской дороге.

Развалины рыцарских замков лежали по обе ее стороны, давно покинутые монастыри, построенные крестоносцами, древние базилики, памятники битв, поражений и побед.

Над ними витала в небе бурная молодость Франции, романтика давно ушедших столетий.

По этой дороге некогда проезжал Ленин.

Теперь оставалось посетить дом № 4 на улице Мари-Роз, где Ленин жил в 1910—1911 годах.

Я пошел туда один.

Хмурая консьержка стала приветливой, когда несколько монет перешло из моей руки в ее ладошку. Однако она служила в доме не очень долго. Ленина не знавала и ничего рассказать мне не могла, только дала кое-какие полезные советы.

— Знаете, мсье, — сказала она,—сколько народу приходит, и все расспрашивают о нем, об этом мсье Ленин, или, как выражаются некоторые, мсье Улья-нофф, — не знаю, зачем у него было две фамилии..Но я-то ведь его не застала. Да и жильцы все переменились, подумайте, сколько лет прошло! Двадцать шесть лет, вот вы же сами говорите! Из старожилов остался только один, некий мсье Президи. Он помнит этого русского, о котором вы спрашиваете. Только мсье Президи никогда не бывает дома. Поищите его в парках, лучше всего в Люксембургском саду. Он уличный фотограф и чаще всего бывает в Люко. Попытайтесь. Только, прошу вас, не говорите, что я вас направила: мы с ним в ссоре, и я не хочу, чтобы он имел повод заговорить со мной... Я вам выдала этот маленький секрет, полагая, что вы порядочный человек.

В Люксембургском саду, недалеко от большого бассейна, у мраморной скамьи, действительно стоял фотограф. Я увидел его издали.

Человек лет. шестидесяти, в старомодном котелке и черном драповом пальто, шагал взад и вперед вдоль скамьи. Старенький фотографический аппарат на длинной треноге, перекрытый черным сукном, стоял наклонившись вперёд. Он был похож на своего хозяина — такой же сутулый.

Что-то было грустное в этой картинке. Или, быть может, мне так показалось, потому что начиналась осень. Над Парижем проплывали туманы, листья опадали, работы у фотографа становилось, должно быть, мало, а времени для размышлений слишком много, и вряд ли старик находил в них радость.

— Мсье... — начал я, приподнимая шляпу.

— К вашим услугам, мсье,— перебил меня фотограф и бросился к аппарату.

— Вы — мсье Президи? — спросил я. ,

— Вы даже фамилию мою знаете?

— Вы живете на улице Мари-Роз, четыре? Вы были соседом...

Улыбаясь,/он снова перебил меня:

— Ленйн? Да? — Он пожал плечами. — Удивительно, мсье! Вот двадцать лет прошло с тех самых пор, как у них там, в России, произошла эта история, — и я сам стал знаменит из-за моего бывшего соседа. Между тем, мсье, я мало чем могу вам быть полезен. Если вас интересует внешняя или внутренняя политика России, то я просто ничем не могу быть вам полезен. Потому что я ведь только фотограф, поймите это! Я не политический деятель!

Он успокоился, услыхав, что я обращаюсь к нему только как к фотографу и прошу приготовить мне шесть карточек.

— Пожалуйста! — воскликнул мсье Президи, даже как-то повеселев. — Во весь рост? Бюст? Сядьте здесь.

— Я заплачу вперед.

— Мсье, вы очень любезны.

Посчитав деньги, он усадил меня на скамью, осторожно, как если бы это была корона, снял с меня шляпу.

— Ах, мсье! — уже благодушно заговорил он, приготовляя кассеты. — Если бы вы только знали, сколько народу приходит ко мне! Уверяю вас, я стал знаменит благодаря этому соседу, как если бы я был чемпион бокса! И как это только люди узнают обо мне, хотел бы я знать?! Неужели газеты раззвонили? Я-то ведь газет не читаю, я этой грязной бумаги и в руки не беру.

— Да нет, — сказал я, — в газетах я не встречал вашего имени.

— Как же вы узнали, что я был соседом Ленина, что меня зовут мсье Президи и что я чаще всего торчу в саду Люко?! Откуда вы все узнали? От этой старой хрычовки, от консьержки на улице Мари-Роз? Да?

— Что вы, что вы, моье Президи! Я там и не был! — воскликнул я, памятуя наказ привратницы. — Мне о вас рассказывал один знакомый, ваш бывший клиент, итальянец.