Масато молча уселся за парту.

Но учительница уже не могла успокоиться. Заложив руки за спину, она подходила то к одному, то к другому ученику.

■— Ты? — ткнула она пальцем в Котаро, чуть не попав ему в очки. — Может быть, ты хочешь быть инженером?

Котаро смущенно погладил затылок.

— Нет, госпожа учительница. Я не хочу быть инженером.

— А кем?

— Я- •. хочу сочинять стихи.

— Сочинять стихи? — Мисс Уитни захохотала. — А ты, Дзиро?

— Еще не знаю кем, — ответил Дзиро, глядя прямо в глаза американке. — Но только не лакеем у иностранцев и не полицейским.

У мисс Уитни задергались губы.

— Ты будешь красным. — Она сплела пальцы, изображая решетку: — Вот где ты будешь!

Учительница подошла к Синдзо:

— А ты кем собираешься стать, когда вырастешь?

Синдзо вскочил и растерянно оглянулся. На него'были устремлены любопытные глаза товарищей. Еще ответишь невпопад ■— засмеют.

— Я, мисс учительница, — ответил с поклоном Синдзо, — к вашим услугам, пожалуйста... то-есть, простите. . . — Съежившись под холодным взглядом учительницы, Синдзо еще раз поклонился: — Я буду тем, кем вы мне посоветуете... если вам будет угодно...

Послышался приглушенный смех, и в тот же момент за дверью раздался спасительный звонок.

* * *

Исписав всю доску фразами: «Я никогда не буду джентльменом» и «Джентльменом буду не никогда я», Масато с разболевшейся головой вышел из школы. Идти домой не хотелось, и мальчик отправился в школьный сад, к дедушке Симуре.

Вместе со школьным сторожем он долго очищал от сорняков цветочные клумбы. Потом опустошил предложенную ему кастрюльку с бобовым супом и отвел душу, рассказав старику о том, что произошло на уроке.

Домой Масато возвращался, когда уже стемнело.

На небе зажглись звезды. В воздухе чувствовалась осенняя свежесть. Пахло влажными травами и скошенным сеном.

«Почему это иностранцы хозяйничают на нашей земле, как им вздумается? Почему из тюрьмы до сих пор не выпускают Сато-сенсея? У кого и где японцам искать защиты?»

Масато сжал кулаки. Как жаль, что он еще не взрослый. Почувствовали бы они тогда и его силу!

Он завернул за угол и прошел мимо ярко освещенного двухэтажного дома Такахаси. Здесь обычно собирались иностранные офицеры, чьи подразделения стояли вблизи Одзи. Из открытых окон второго этажа неслась музыка, слышались женский смех и громкие голоса.

Масато захотелось посмотреть, как проводят вечера у них в Одзи эти надменные чужеземцы. Он оглянулся. На площади перед домом никого не иыло, только у главного подъезда стояли американские «джипы».

Сквозь стекло парадной двери мальчик увидел дремавшего на стуле японца-швейцара. Мимо него сновали мо лодые японки в белых колпачках и передниках, толкая перед собой никелированные столики на колесах. Столики были уставлены бутылками и тарелками с едой.

Масато тихо взобрался на выступ стены и заглянул в окно. В щель занавеса он увидел небольшой зал с большим столом посередине, за которым сидели американские военные. Они играли в карты. Масато собрался было спрыгнуть с выступа, когда его внимание привлекла одна из чужеземок. Она стояла, опираясь на спинку стула около радиолы, и курила. В ее движениях, в том, как она вскидывала голову, мальчику почудилось что-то знакомое. . К ней подкатили столик с бокалами, наполненными вином. Она взяла бокал и, вставив в него соломинку, стала пить. Масато узнал ее: это была мисс Уитни. «Вот так учительница!» — подумал он.

Но в комнате были не только чужеземцы. Масато увидел Кадзуо, сына владельца лесопилки Ямады, военного переводчика Суму и старшего брата Тада Хитоси. Они сидели в креслах с американскими офицерами и курили сигары.

Вдруг что-то зашуршало внизу. Масато соскочил с вы ступа и оглянулся. Он увидел за углом дома сидящего на корточках Тэйкити. В руке он держал длинные щипцы из бамбука.

— А я думал.. . что собака, — прошептал Масато, — или американский полицейский. Ты почему так поздно здесь ходишь?

— Собираю... — тихо сказал Тэйкити.

— А что собираешь?

— Около этого дома иногда можно кое-что подобрать. .. Иногда они выбрасывают в окно.. .

Заметив в траве пустую консервную банку, он привычным движением зажал ее щипцами и бросил в плетенку, затем подобрал кожуру бананов и пробормотал:

— Плохо, что во двор к ним нельзя... там около кухни большой цинковый ящик... Да во дворе бегают собаки: в прошлый раз порвали мне халат...

Тэйкити встал и, взяв подмышку плетенку, пошел к соседнему дому — там тоже жили американские офицеры.

Масато молча проводил взглядом сгорбленную фигурку в коротеньком халате.

* * *

Еще в прошлом году ветер сорвал с крыши дома вдовы Уэды Тоёко кусок полусгнившей кровли, и в этом месте сейчас зияла дыра. Когда шел дождь, вдова обычно подставляла под нее деревянное ведро. Но сегодня дождь начался на рассвете, когда все, кроме маленькой Умэ-тян, спали.

Шестилетняя Умэ-тян, вдоволь отсыпавшаяся днем, услышала мягкие звуки падающих на цыновку капель.

Скованная тяжелым недугом, она не поднималась со своего дзабутона — подушки для сиденья, — на котором свободно умещалось все ее маленькое, истощенное тельце. Дзабутон этот был очень стар, из его давно порвавшейся зеленоватой обивки во все стороны вылезали клочья потемневшей ваты.

Сумрачный рассвет уже пробивался в дом сквозь натянутую на окно бумагу, и Умэ-тян увидела на полу маленькую лужицу.

Сначала она была почти незаметна на темножелтой цыновке. Капля за каплей лужица все увеличивалась и наконец пустила крошечный ручеек. Он весело побежал по ложбинке между двумя цыновками к спящему Тэйкити.

Брат Умэ-тян спал прямо на цыновке, подложив под голову подушку, набитую бобовой шелухой. И мама тоже спала. Вот уже несколько дней, как ей стало совсем плохо; ночью она часто жалобно стонала и всхлипывала.

Умэ-тян с трудом дотянулась до руки Тэйкити. Он сразу же проснулся и, увидев лужицу, взял тряпку — остатки изодранного на днях собаками халата — и вытер цы-новки. Но мать продолжала лежать в постели. Это было необычным для нее: она всегда поднималась раньше всех. Тэйкити подсел к ее тюфяку. Лицо матери пылало нездоровым румянцем.

— Мама, мамочка! — тихо окликнул ее Тэйкити.

Она с трудом приподняла опухшие веки и посмотрела

на сына тяжелым, затуманенным взором.

— Воды... — с трудом сказала мать.

Она попыталась приподняться, но тут же снова легла и закрыла глаза.

Тэйкити молчал. Он смотрел на мать, и ему казалось, что ее маленькое лицо стало еще меньше, дыхание у нее было прерывистое, в горле что-то булькало.

Тэйкити бросил взгляд в сторону сестренок Фуми и Умэ. Фуми спала, спрятав голову под рваным одеяльцем. Умэ, приоткрыв рот, прижалась шекой к своей любимой глиняной куколке. Бледная кожа на осунувшемся личике Умэ-тян словно просвечивала.

В комнате было тихо. За окном продолжал идти дождь. Ветер врывался в комнату сквозь дыры в бумаге на окнах и входной двери. В углу над нишей обвалилась штукатурка, отверстие было заткнуто соломой; она тоже пропускала ветер.

«Чем же их покормить сегодня! — подумал Тэйкити. — Вчера ночью ничего не удалось собрать. .. ничего, кроме одной банки с остатками паштета. Но его оказалось на дне слишком мало, а кожура бананов была испачкана табачным пеплом. Если мама заболела и не пойдет стирать белье, то в доме сегодня не будет никакой еды. Остается одно: пойти к Фудзите и попросить взаймы что-нибудь».

Вспомнив маленькие, колючие глазки владельца «Дома журавля и черепахи», мальчик поежился: «Обязательно выгонит. Что тогда делать?»

Он еще раз взглянул на пылающее жаром лицо матери и на сестренок и, потуже затянув пояс на халатике, вышел из дома.

Небо над поселком было обложено низко нависшими тучами. Они укрыли всю вершину Одзиямы, и сейчас, из-за тонкой сетки моросящего дождя, еле проступали обесцвеченные склоны гор.